Избранное

Не будь он калекой, он избавился бы от каждодневных побоев и плевков Кэлимана — ведь на теле у него живого места не осталось, — а летом, палимый солнцем, не смотрел бы с завистью на тех, кто веселится под густой тенью ореховых деревьев. О ком, о ком, о ком же заботится властитель мира? Он хуже человека: ведь он может, но не хочет…

Воспоминание, похожее на далекий мучительный сон, вспыхнуло в нем. Он будто снова слышит два удара молота по наковальне, треск костей и будто вновь ощущает боль в изувеченном теле. А ведь когда-то он, хоть и подкидыш, был ребенком, как все остальные. Он даже ползал на четвереньках. Ах, почему у него нет ног, он ходил бы, а не ездил в тележке, он бегал бы, работал, а не просил милостыню, его не оскорбляли бы плевками и побоями, ему не было бы стыдно, он не протягивал бы к прохожим руку, не играл бы на скрипке!..

Нищий содрогнулся. Колеса тележки заскрипели; схватив скрипку, лежавшую рядом, несчастный швырнул ее с такой яростью, что она разлетелась на куски. Потом он быстро протянул руку и схватился за наковальню, блеск которой отразился в его пылавших яростью глазах.

Во мраке кузницы послышался стон и сильный, короткий, тупой удар.

В горне потухали догоревшие угли.

На другой день, когда Кэлиман, пробудившись от сна и протрезвев, лениво побрел в кузницу, он увидел несчастного калеку, успокоившегося навеки; он разбил себе голову об острый угол наковальни. На обломках скрипки запеклась лужа крови.

Кэлиман в ужасе бросился бежать, ударяя себя кулаками по голове. На пороге он столкнулся с Ралукой и остановился бормоча:

— Слышь ты! Калека-то руки на себя наложил!.. Кто теперь будет просить милостыню?.. Где мы найдем другого?..

И он уставился на худого, бледного ребенка, который, надувая щеки, сосал истощенную грудь Ралуки.

А Ралука, прижимая к себе младенца, плюнула Кэлиману в лицо и крикнула:

— Как бы не так! Это мой ребенок, Кэлиман!.. Видать, ты по каторге соскучился!.. Я — цыганка и своих детей не подкидываю!

Перевод М. П. Богословской.

ЯНКУ МОРОЙ

I

Мрачная осенняя ночь. На окраине города — тишина, только изредка лают собаки. Вымощенные булыжником глухие, узкие улицы возле сада Икоаней грязны; поперек дороги тянутся большие лужи. От тусклых фонарей на перекрестках толку не больше, чем от телеграфных столбов. Небо сумрачно; моросит мелкий дождь, окутывая дома словно дымчатой завесой; от луж поднимаются испарения и лениво плывут по воздуху.

Напротив пустыря, обнесенного дощатым забором, — дом побогаче, чем другие. Его крытая галерея, сделанная из новых досок, светится в темноте, и доски белеют рядами исполинских зубов.

В комнате, растянувшись на постели и закрыв лицо руками, лежит господин Морой, худой и долговязый; на нем черный костюм — он собрался в гости, — но как слабовольный человек, которому свойственно желание отдалить тяжелую минуту, он закрывает глаза, все плотнее сжимает веки и глубже зарывается головой в подушку.

Перед большим зеркалом в позолоченной раме причесывается госпожа Морой; недовольная своей прической, она поворачивается то в одну, то в другую сторону. Ее черные волосы, распущенные по спине, переливаются при свете шести восковых свечей. Темные глаза на круглом лице смотрят сердито.

На госпоже Морой короткая нижняя юбка; она затянута в корсет, руки ее обнажены до плеч, ботинки не застегнуты; у нее округлая, гибкая талия, полная грудь… она хорошо сложена… еще молода… красива… пожалуй, скорее привлекательна, чем красива.

Госпожа Морой топает ногой, нервно сжимает в руках гребенку и прикусывает нижнюю губу. Она закрывает глаза и злобно фыркает, обнажая белые зубы. У нее вырывается вздох. Грудь ее трепетно вздымается.

Тяжело вздохнув, как вздыхает осужденный, господин Морой поднимает голову с подушки, пристально смотрит на жену и спрашивает слабым, покорным голосом:

— Ну зачем, Софи?.. Почему ты хочешь во что бы то ни стало пойти? Погода скверная… Я не совсем здоров…

Госпожа Морой с такой силой швыряет гребенку на пол, что та разламывается надвое. Она вся напрягается и, словно оцепенев, замирает перед зеркалом.

Продолговатое, бледное лицо господина Мороя, кроткое и печальное, с редкой седеющей бородкой и синими безжизненными глазами, будто внезапно постарело. Его голова, едва державшаяся на худой шее, казалась головой мертвеца. Вокруг глаз и рта лежали глубокие тени.

— Я хочу идти, — сказала госпожа Морой, подчеркивая каждое слово. — Хочу, и все тут… Ты должен понять, наконец, что я не могу жить, как отшельница. Люди пригласили нас. Ведь это же твой начальник. Ты хочешь, чтобы я на тебя молилась как на икону, всю жизнь только и думала, что о твоем кашле, да твоих болях, да о твоем сердцебиении? Кто виноват в том, что ты состарился столоначальником? Ты сам: у тебя нет чувства такта, ты живешь в каком-то оцепенении. Если бы я изредка не выводила тебя в общество, ты бы, наверное, лишился и этих трехсот лей… Ты молчишь?.. Не слышишь?.. Не видишь?… Все молчишь?.. Нам надо идти… Я им написала, что приду!