Избранное

— Сейчас меня даже пугает это счастье, длившееся ровно год! Когда я вспоминаю, что она, такая спокойная и кроткая, умерла, я чувствую жгучую боль, горечь во рту, словно желчь разлилась, дрожь охватывает меня, кажется будто скользкая змея ползет по спине.

Как мучительно сознавать, что тебя навсегда покидает единственное существо, которое тебя любило, понимало, лелеяло! Этого нельзя забыть! Я все время слышу ее голос, вижу перед собой ее образ, ее синие глаза, закрывшиеся навек, чувствую последнее прикосновение ее холодеющих рук, и гляжу ли я на горы, слушаю ли игру музыкантов, мчусь ли по железной дороге — я все время слышу ее последние слова, полные тоски: «Ах, как я хотела бы жить!..» Скажите мне, вправе ли я требовать отчета у бога и обругать его, как пса, — ведь это он создал мир только для того, чтобы удовлетворить свою вечную злобу. Скажите, может быть, я должен был ослепить себя, чтоб не видеть, как закрылись навеки ее прекрасные глаза!

Отерев лоб и виски, покрытые каплями пота, он что было сил стукнул кулаком по столу. Стаканы зазвенели.

Я испуганно вздрогнул. Воспаленные глаза моего собеседника, казалось, готовы были вылезть из орбит. Вскочив со стула, он зашагал по комнате, тяжело ступая.

— И вот, сударь, — заговорил он не своим голосом, — я был с ней в Италии, в Пизе. О, как прекрасна Италия, ее бездонное синее небо, ее солнце — этот поток жизни и света, как прекрасна эта страна виноградников, цветущего жасмина, апельсиновых деревьев, страна, опьяняющая ароматами вин, цветов и плодов! Италия, ее серебристые ночи, фантастические здания, ее певцы и трагические актеры, мятущиеся, бессмертные; счастливая Италия, сад человечества, мечта северянина, сказка народов, — для меня эта страна — могила, в которой я похоронил навеки свою большую мечту, первую счастливую мечту человека, несчастного и разочарованного в жизни с самого дня своего рождения! Ни воздух, чистый и свежий, ни безмятежное тепло, напоенное жизнью, ни бесподобная красота природы, способная воскресить угасающую жизнь, не могли излечить ее от мрачного увядания. Она побледнела, потом в лице ее не осталось ни кровинки. Щеки покрылись синевой. Она страдала спокойно, молча и только кротко глядела на меня без сожаления, без страха перед смертью, которая все приближалась, разрушая сердце и мозг — эти два основных жизненных центра… Мне бы хотелось, чтоб она рыдала, восстала против бога и против науки… Мне хотелось, чтоб она сказала, что у нее болит, прокляла бы меня, возненавидела, отвернулась бы от меня, чтобы я больше не видел ее кротких глаз, в которых светилось безграничное страдание.

Иногда она шептала:

— Ну зачем же ты полюбил меня, зачем… ведь твой опыт подсказывал тебе, что я не буду жить… я же тебе говорила тогда… помнишь?.. Я не могу спать. Ночью мне становится жаль тебя, когда я думаю, что опять ты будешь одинок на свете… Я, кажется, больше ничего и не чувствую… Я так слаба, что у меня уже нет сил любить, я даже не отдаю себе отчета, люблю ли я…

В ответ я лишь молча целовал ей руки. Я изнемогал от дум, рассудок мой был как в тумане.

В тот день, когда она родила, я испытывал неимоверные страдания. Я замирал от ужаса, глядя на муки, ниспосланные природой, муки, в которых она производила на свет новую жизнь. Три дня и три ночи она не открывала глаз. Дыхание ее ослабевало, сердце билось медленно, с перебоями, порой же пульс бешено учащался; руки ее дрожали; лишь по временам лицо ее прояснялось и она пыталась открыть слипшиеся губы. Я решил посоветоваться с одним из самых знаменитых итальянских врачей — добрым стариком ученым, улыбка которого обнаруживала, что перед лицом великих проблем, от которых зависели жизнь и смерть, он был скептиком и фаталистом, как самый смиренный неуч.