Избранное

В припадке ярости, сжимая горло руками, я вскочил с постели и бросился к оконной решетке.

Ветер освежил мою больную голову.

Я посмотрел на желтый, спокойный Арно, бесшумно скользящий под арками каменных мостов, и голова у меня закружилась; мне почудилось, что дворцы Пизы закачались. Земля уходила у меня из-под ног, я упал на руки старика доктора, только успев спросить:

— А хоть красиво ли то место, где она покоится?

Две недели я без движения лежал в постели, я был в каком-то забытьи, бредил, просил воды днем и ночью, ничего не понимая, ничего не чувствуя; мне казалось, что я мчусь в какой-то огромной пролетке, что я подымаюсь на пизанскую падающую башню, несусь над широкой рекой, что кто-то тянет меня на проволоке все выше и выше и я плыву по воздуху над всем миром.

Когда я поднялся с постели, я был похож на привидение. Мир представлялся мне каким-то чудом, на которое я смотрел со стороны.

Я словно погружался в бездну. Глубокое, беспредельное спокойствие овладело мной.

Как-то тихо прохаживаясь по комнате, я остановился у окна. По Лугарно проходил полк берсальеров, впереди шел оркестр. Солдаты походили на оловянные игрушки, красивый марш напоминал мне игру ребенка на гребешке, обернутом в папиросную бумагу.

Я бросил взгляд на баптистерий. Величавый баптистерий пизанского собора походил на рюмку, перевернутую вверх дном.

В соседней комнате послышался пронзительный крик.

— Кто это там плачет? — спросил я.

Служанка, низкорослая, толстая итальянка, ответила мне:

— Ваша дочь.

— Моя дочь? Какая дочь?.. Ах, да!.. хорошо… пусть плачет.

— Вы хотите ее видеть?

— Нет, нет, не хочу!..

— Если бы вы знали, какая она красивая и нежная!

— Красивая? Нежная? Ну и что же!..

— И она так похожа на госпожу! Так похожа!

— Похожа на госпожу?.. Хорошо… пусть…

Мною овладело глубокое спокойствие. Кто-то другой, неведомый мне, человек прошлого, испытывал жалость, пытался заплакать, потрясенный словами служанки: «И она так похожа на госпожу!»

Я выздоровел, но был по-прежнему худым, бледным и… спокойным.

Однажды я отправился вместе с доктором взглянуть на ее могилу. На camposanto[16], или, как мы, народ непочтительный и скептический, говорим: на кладбище, я увидел свежую могилу, еще не затоптанную, не украшенную цветами, но уже иссушенную солнцем и не оплакиваемую никем. Я посмотрел на нее, смерил ее глазами, мысленно открыл гроб, но никого не увидел… гроб был пуст, на подушке не покоилась ничья голова, в белый саван никто не был завернут…

Я непроизвольно опустился на колени, склонил голову, и глаза мои на мгновение увлажнились.

Когда я поднялся — сердце мое было мертво, я остался совершенно спокойным, таким же спокойным, каким пришел сюда.

Взяв доктора под руку, я отправился домой. По дороге я остановился перед скульптурной мастерской и заказал красивый памятник. Я заплатил столько, сколько просили; уж по дороге к дому я сказал милейшему доктору, пристально смотревшему на меня:

— Ее могила будет самой красивой, правда, доктор? Я бы вернулся и заплатил в сто раз больше, лишь бы во всей Пизе не было памятника прекраснее, чем у нее!

— Знаете, — ответил он, сжимая мою руку, — я верю что одни чувства могут переходить в другие, точь-в-точь, как свет может превращаться в движение, движение в электричество, электричество в тепло, а тепло в свет! У вас же страдание превратилось в тщеславие, зловещее и спокойное. Остерегайтесь спокойствия, оно может стать вашим естественным состоянием и поглотить вас настолько, что между вами и мертвецом не будет уже никакой разницы, кроме той, что вы не потеряете способности двигаться и не будете разлагаться.

Тут он опять остановился.

Обхватив голову руками, он сидел некоторое время не шевелясь. Потом, закурив не помню уж какую по счету папиросу, он покачал головой и, пробормотав свое обычное: «гм-гм», заговорил снова. Его усталый голос звучал так глухо, что мне казалось, будто он сидел в закрытом шкафу, а не рядом со мной.

— Я вернулся на родину и уединился в имении ее отца. Почти три года я ни с кем не разговаривал. В течение этого времени не было ни одной книги, ни одного отчета о переливании крови на немецком, французском или итальянском языках, которых бы я не прочел.

Я ненавидел всех врачей, занимавшихся этими операциями, и особенно де Белина, потому что, как сказано в физиологических архивах за 1870 год на странице 43, из 175 больных он исцелил 85. И я страдаю манией, которая преследует меня до сих пор: я рву и сжигаю по ночам все книги о переливании крови, которые я получаю из-за границы.

Я проклинаю себя, — ведь моя кровь не могла исцелить дорогое мне существо.

Дочери моей в то время исполнилось уже три года. Она была слаба, глаза ее, влажные, синие, были так же прекрасны, как и у матери. Она была похожа на нее как две капли воды, такая же хрупкая и печальная, только ей было три года!