Избранное

— И до сих пор, — продолжал Кандиан, — я думал только о честных мужчинах, несчастных стариках, совершивших роковую ошибку, женившись на молоденьких женщинах. Ну, а если идет разговор о тех мужчинах, которые богатеют и делают карьеру за счет подлостей… О! здесь вопрос морали ставится совсем в другом плане. В этом случае грех, совершенный против них, вполне оправдан. Он является расплатой за их грехи. Такой грех лучше добродетели, ибо он карает при обстоятельствах, в которых добродетель и закон беспомощны. Я, Космин, деньги ростовщика утащил бы обеими руками. Он украл, и я ворую. Он остается безнаказанным благодаря несовершенству законов, а я благодаря слабости женщины. Зачем мне подражать фальшивой добродетели, которая преклоняется перед ним и протягивает ему руку? Притом он ворует только для себя, я же сорю уворованным, делюсь со многими: трачу на извозчиков, на рестораны, на театр, на портных, на женщин, на приятелей и даже на бедных, когда мне не лень сунуть руку в карман; и меньше всего ворую для себя. Мэнойу прав…

— У Мэнойу есть деньги… — ответил Космин, попросив вторую бутылку вина.

— И деньги и право на его стороне. Ведь Ксантуп — старый и бессовестный грабитель. Он был крупным оптовиком, но обанкротился. Открыл полотняный магазин и снова обанкротился. Чего только он не натворил! И спасся только по милости одного духовного лица, очарованного прелестями жены Ксантупа. Потом взял в аренду крупное государственное именье, за которое и до сих пор еще не расплатился. Наконец, после третьего банкротства, отсидел год в тюрьме. Сейчас капитал его исчисляется в два миллиона, все переписано на имя жены, кредиторы провожают его долгим взглядом, а некоторые даже с ним раскланиваются. Теперь, когда закон бессилен по отношению к Ксантупу, когда честные люди протягивают руку Ксантупу, а добродетельные приветствуют его, на пути Ксантупа встала более могущественная сила, чем закон, чем честь и добродетель, — Мэнойу. Мадам Ксантуп живет с Мэнойу, а Мэнойу с миллионами Ксантупа.

— Да… но это отвратительно, отвратительно! — горячился Космин, похрустывая пальцами.

Динику наигрывал на найе «Мизерере», и его мастерское исполнение вызвало горячие аплодисменты публики. За одним из столиков послышался хриплый голос известного пропойцы — жалкого отпрыска знатной фамилии:

— Ах! А-а-а-ах! Ну для меня, для меня, Динику!.. Не то я умру, Динику… Еще разок «Трубадура»!

Какой-то изрядно выпивший молодой человек, разразившись громким смехом, закричал:

— Браво, браво, принц, ты бессмертен!

Несколько офицеров, громко смеясь, аплодировали принцу.

Динику снова начал «Мизерере».

— Вот кто в своем роде является непревзойденным артистом, — сказал Кандиан, обращая внимание своего приятеля на принца, над которым смеялась публика. — Он так много пьет, что даже не ест. Две-три маслины, кусочек копченой воблы и весь день цуйка, вино и полынная настойка. Ты спросишь, на что он пьет? Откуда у него деньги? Ведь у него нет ни ломаного гроша, а пьет он беспрерывно. Взгляни только на него, он едва держится на ногах. Посмотри, как он ищет знакомых уже за другим столом. Какой артист, mon cher, какой артист! С каким мастерским притворством он обижается, чтобы вызвать смех и быть вправе заявить: «А, ты смеешься?! Бутылку полынной настойки и никаких, а не то по уху!» Однажды Мэнойу подсыпал ему в стакан соли. Принц выпил, разбил стакан об пол, поднял брови, как актер, исполняющий роль Мефистофеля, по-собачьи оскалил два черных зуба на верхней десне и закричал хриплым дьявольским голосом: «Мэнойу, негодяй, ты испортил мне удовольствие. Человек, подать мне за его счет четыре бутылки полынной настойки… слышишь?.. Марш, марш, а не то по уху!» Мы хохотали, наш кельнер смеялся, а принц обеспечил себя выпивкой на всю ночь. Каков артист, mon cher, какой великий артист!

Космин закрыл глаза, и перед ним снова замелькала прежняя картина: голова впавшего в детство старика на засаленной подушке, воровские ласки той же женщины… и те два грустных и укоризненных голубых глаза…

Начался ветер. Широкие листья срывались с веток тополей и, дрожа, медленно падали на землю.

— Жаль, что с нами не было Мэнойу. Вот уже два месяца, как я не видел его. А через два-три дня я, быть может, уеду…

— Далеко?

— В Кымпулунг.

— Один?

— А мадам… Саша Малериан… остается в Бухаресте?

Космин крикнул кельнеру:

— Думитре, счет!

— Ты не пойдешь со мной в «Новое поколение»?

— Нет, я там никогда не был и никого не знаю.

— Ну и что же, что никого не знаешь? Во-первых, там все смотрят лишь на того, кто мечет банк… а ты еще красная девица… Ничего, вскоре ты убедишься, что годы скромности — это потерянные годы…

— Десять семьдесят пять, господин Космин, — доложил кельнер, быстро подсчитывая на красном картоне. — Десять бань[21] — цуйка, двадцать — хлеб, один лей пятьдесят бань — белое вино, пятьдесят бань — суп, семьдесят — антрекот, три пятьдесят — красное вино, и…

— Хорошо, хорошо, — прервал его Космин, бросив на стол бумажку в двадцать лей.