Избранное

— Ничего, Мартиника, не бойся, — господин учитель добрый: он не бьет по ладони, не взваливает тебя кому-нибудь на спину, чтобы ловчее было бить по мягкому месту, не награждает палочными ударами по пяткам, как дядя Никуцэ, после того как пропьет денежки, которые в церкви собирает.

Через пять дней надо было идти в господскую школу. Все животные во дворе уже знали, что я должен отправиться в эту знаменитую школу. Собака, кошка и четыре отцовских лошади отлично знали, в каком виде надобно было предстать перед «господином учителем»: никто из них не пошел бы в школу без ботинок: босыми их принял бы разве только дядя Никуцэ за грош в месяц!

По ночам мне снилась школа: дворец, огромный-огромный и красивый, как в сказках, с железными воротами, с застекленными галереями, с хрустальными дверями, со стенами, расписанными, как иконы, украшенными ярче, чем звезда дядя Никуцэ, нарисованная Бургеля, знаменитым живописцем, которому я растирал камнями краски, чтобы только он позволил мне смотреть, как он рисует, смотреть, как из ничего появляются святые, ангелы, черти, змеи.

Наконец, наступил день, когда нужно было идти в господскую школу. Едва только рассвело, как меня разбудил брат, который учился в еще более важной школе и читал книги, где были нарисованы люди в коротких и широких панталонах, в высоких шляпах, с бантами на чулках, с саблями, более чем наполовину вынутыми из ножен. Мне особенно запомнилось, что один из них прыгал с пятого этажа, придерживая шляпу рукой. Очень уж он боялся за свою шляпу!

У дяди Никуцэ я выучился читать по складам. Брат научил меня читать бегло по хрестоматии. Никто уж не мог прекратить моей трескотни, как только я доходил до места: «когда во время чумы при Карадже рассеялись горожане по селам, а крестьяне по пустынным местам». Я выпаливал это одним духом. Иногда я забывал переворачивать странички и все же не ошибался. Брат научил меня четырем арифметическим действиям и дробям. Но лучше всего я знал теорему Пифагора. Познакомил меня брат и с историей шести известных князей: Раду Черного, который, я бы мог в этом поклясться, был румыном арабского происхождения; Мирчи Старого, который, как мне казалось, запутывался в собственной бороде; Александру Доброго, вот он-то был настоящим правителем; Штефана Великого, над которым я хохотал до упаду, вспоминая, что он был такого маленького роста, что привратник Пуриче сгибался, чтобы Штефан Великий, став ему на плечи, мог сесть верхом на лошадь; Михая Храброго, — когда я рассказывал о нем наизусть, я хлестал прутом по верхушкам бурьяна, и, наконец, Константина Брынковяну, — мне каждый раз хотелось плакать, когда я вспоминал о том, как его вместе с детьми зарубили турки.

Брат говорил, что меня зачислят прямо в третий класс.

Он разбудил меня.

Я дрожал. Сердце мое колотилось.

А брат подбадривал меня:

— Не бойся. Отвечай громко и внятно.

— Громко… да…

От страха я ничего не видел перед собой.

— И внятно.

— И внятно…

— И не смей дрожать!

— И не смей дрожать…

А у самого зуб на зуб не попадал.

Я оделся, умылся холодной водой, надел новые ботинки, мама меня причесала и поцеловала в лоб так, что я ее понял: «Не бойся и не позорь меня…»

Я знал, как разнообразны поцелуи мамы: одно дело, когда я бывал болен, другое — когда я ее слушался; одно дело, когда я выучивал урок, другое — если я плакал, а она хотела утешить меня; и совсем по-иному поцеловала она меня, снаряжая в господскую школу.

По дороге я спотыкался обо все камни. Сердце мое учащенно билось, как билось оно, когда мальчишки пытались утащить моего бумажного змея, схватив его за хвост.

И уж далеко, за церковью святого Штефана, брат остановился и сказал:

— Вот школа.

Школа!

У меня перехватило дыхание. Я широко раскрыл глаза. Мне не верилось. Это и есть господская школа? Какие-то длинные строения, низкие и обветшалые. Не было высоких железных ворот, да и вовсе никаких ворот не было! Против школы — полуразвалившийся погреб, наполненный отбросами, вокруг школы — большой двор, густо заросший бурьяном.

Ну, такие-то дома я уже видал!

Брат оставил меня во дворе. Мальчишки громко кричали, шалили, играли в кости и пуговицы, прыгали на одной ноге, играя в «классы».

И школьников таких я уже видел!

Только бы мне не провалиться! Но вот брат взял меня за руку и тихо сказал:

— Пойдем в третий класс. Директор дал мне записку, чтобы я тебя записал.

Войдя в класс, я увидел трость, желтую и блестящую, прислоненную к столу «господина учителя».

Господин учитель — высокий, худой человек с реденькой и курчавой бородкой.

Господин учитель был мрачен и бледен.

Господин учитель вызывал мальчиков резким голосом.

Ученики сидели за партами как святые. Трое наказанных с красными, горящими как огонь ушами стояли на коленях возле черной доски; слезы капали на раскрытые и поднесенные к самому кончику носа книги.

Трость, слезы, красные уши. Господин учитель, худой и высокий… Смелость моя мгновенно улетучилась… Я задрожал. А брат, тихо переговорив с учителем, шепнул мне:

— Он тебя выслушает, отвечай громко и внятно.