Избранное

— Все равно не верю, — стояла девочка на своем.

Петер пожал худыми плечами и досадливо сморщил скуластое личико, на котором хронический голод заострил черты, примешав к детской непосредственности выражение угрюмого беспокойства. А сестра все трясла головой.

— Не надуешь, — сказала она.

— Очень надо мне тебя надувать, — сердито выкрикнул мальчик.

— Тесто, говоришь, месит?

— Ну да.

— Вот и врешь, — возбужденно закричала девочка, топнув босой ногой. — А где она муку взяла? Мы муки с рождества не видали!

Петер снова пожал плечами, повернулся и скрылся в кухне. Девочка осталась одна на весеннем припеке. Лучи солнца были пока жидковаты, не успели набрать силы, в них еще держалась память недавней зимы, — но, касаясь шеи и рук девочки, они будили предвкушение близкого лета. Ступни ног, оставаясь — как вообще ступни человека — в тени, томились от поднимавшегося от земли холода, а худая шея, виски с синеватыми жилками тоже томились, но по-иному, благодарно и сладко, от несильного, но настойчивого тепла; все ее маленькое тело, ласкаемое мартовским солнцем, было в одно и то же время робким и смелым, недоверчивым и полным надежды — словно первый младенец-подснежник, прорвавшийся к теплым лучам из земли. Зажмурив глаза и мечтательно расслабившись, она вся погрузилась в странно-блаженное состояние.

— Врет! — вдруг вскинула она голову. — Нету у мамки муки!

Она снова приподняла босые ноги, подставляя их солнцу, — а через секунду, нагнув голову, с летящими волосами уже мчалась в сторону кухни. Мать стояла спиной к двери, но по движениям лопаток, по ритмичной работе локтей сразу было видно, что Петер сказал правду: мать месила тесто. У девочки тотчас желудок свело от голода. В последний раз они вчера, в полдень, ели постную картофельную похлебку.

Четверо ее братьев стояли уже у стола. Один, обернувшись, шикнул рассерженно на сестру. Блестя глазами, не шевелясь, напряженно смотрели они на посыпанную мукой доску; в приоткрытых ртах сверкали, как у волчат, голодные зубы. Было так тихо, что шуршание и шлепки материных ладоней по тесту едва не сотрясали кухонные стены. Девочка осторожно, на цыпочках, подошла к столу.

— Тихо! — шепотом бросил ей Пишта, который, облокотившись, стоял напротив; темные его волосы свисали на лоб, во рту темнела щербина.

— Какого дьявола здесь торчите, утробы вы ненасытные? — сердито сказала мать. — Идите по своим делам.

Но ни один из них даже не шевельнулся. Прядь седеющих волос матери выбилась ей на лоб, качалась перед глазами в такт движениям. Нижней частью сильной ладони она разминала, давила ком теста — не желтовато-коричневого цвета, каким оно бывает, когда в него не пожалели разбить одно-два яйца, а какого-то болезненно-серого; иногда, ткнув его большим пальцем, она переворачивала ком и снова принималась месить. «Чего это она злится?» — подумала девочка, задержав на минуту взгляд на широком, с тупым носом материном лице.

За спиной у них, на плите, начала потихоньку булькать вода в кастрюле. Со двора доносился скрип заржавевшей колонки с насосом и хриплый, сыпавший проклятьями мужской голос. Мать еще раз перевернула тесто и бросила его на доску, пришлепнув ладонью.

— Вот тебе, вражина!.. Вот тебе, нечистая сила!.. — приговаривала мать так тихо, что даже стоявшие рядом дети не слышали ничего. На широких материных скулах от горечи и стыда проступили красные пятна.

Сбоку стояла красная, в белый горох фаянсовая кружка: из нее мать лила воду в муку. Мало-помалу кружка съезжала к краю стола, тут кто-то из мальчишек задел ее локтем, она упала на пол и разлетелась на кусочки. Дети побледнели от страха, самый маленький отскочил от стола. Мать, однако, лишь на мгновение прекратила работу, беспомощно посмотрев вокруг глубоко сидящими голубыми глазами, она опять подняла тесто и шлепнула им о доску.

— Подбрось-ка дров в плиту, Петер! — сказала она; голос ее чуть заметно дрожал.

Когда наконец тесто было готово и можно было его раскатывать и резать, бодрое утреннее солнце успело подняться настолько, что лучи его не попадали уже в окно кухни, которая сразу стала заметно мрачнее. У скалки была сломана одна ручка; понадобилось минут десять, чтобы раскатать тесто. Дети все не отходили от стола. Мать порой бросала на них быстрый взгляд и, словно не выдержав их голодного вида, тут же опускала глаза. Работала она все стремительней и раздраженней. Теперь даже девочка не решалась сказать ни слова. У стоявшего рядом Петера изо рта потекла слюна; Пишта, облокотившись на стол, поминутно глотал воздух, у кого-то из братьев громко бурчало в животе.