Избранное

Но уже скрипнул винт фитиля, закапал керосин, отсчитывая секунды жирными каплями. Огонек перескочил со спички на фитиль, вспыхнул, поник и, зажелтев, разгорелся под звякнувшим цилиндром. Двумя светящимися пальцами Беллуш разгладил усы.

— Откуда вы прознали?.. — заикаясь, выговорила Юли.

— Да просто при мне был, случайно.

— Ступайте отсюда! — взвизгнула вдруг девушка. — Подите прочь!

— Я прошу у вас прощения, — спокойно проговорил Беллуш. — И давно уж явился бы вас умилостивить, но пришлось укатить в провинцию. Я сожалею, господин Ковач, о том, что в прошлый раз подпортил вам праздник.

Исполин неподвижно стоял у стола, руки его повисли, за спиной взбегала к потолку размытая тень. Лицо восково желтело в свете озарявшей его снизу лампы, маленькие глазки, словно щели, прорезанные во тьму, молчали. Юли бросила на него быстрый испытующий взгляд и едва заметно отодвинулась.

— Я не хотел вас обидеть, — низким и недобрым своим голосом сказал Беллуш, — забудем все, господин Ковач!

Исполин отвел руки за спину.

— Ну же! Вы такой непримиримый?

Юли отступила еще дальше. Исполин теперь скрестил на груди растопыренные ладони.

— Я забывать не умею, — понурив голову, сказал он.

Беллуш улыбнулся.

— Ну, а все-таки! Барышня Юли, посодействуйте мне!

— Я забывать не умею, — повторил исполин. — Здесь вот, внутри, все остается, как будто вырезано ножом на сердце. И ничего поделать я не могу, господин Беллуш!

— Ясно! — усмехнулся Беллуш, сверкнув зубами. — Это ничего, что забывать не умеете, мы ведь и так можем быть добрыми друзьями, правда же, барышня Юли? — Он протянул гиганту открытую ладонь. — Давайте же руку!

— Нет! — сказал исполин.

Кровь бросилась Беллушу в лицо, но зубы сверкали по-прежнему.

— Все правильно, господин Безголовый! — процедил он презрительно. — Я было хотел взять вас в компанию, вместе стали бы ездить в провинцию, но коли так… Барышня Юли, вы тоже на меня сердитесь?

— Вам-то чего здесь, дядя Чипес?! — вскрикнула вдруг Юли.

Сидевший в своем углу старик с неожиданным проворством вскочил и, пошатываясь, двинулся к ним, устремив на Беллуша указующий перст.

— Не смейте! — крикнула Юли. — Я вам запрещаю…

Старец тотчас остановился.

— Женаты ли вы? — гулким басом вопросил он, глядя на Беллуша.

Беллуш засмеялся и покачал головой.

— Холостяк, как и вы, дядя Чипес!

— Быть по сему! — прогудел старик. — Но прелюбодействуете ли, спрашивает господь? Ублажаете ли себя хмельным зельем? Курите ли табак?.. Вы слышите — небо грохочет! Отвечайте же и знайте, что гнев его падет на вашу грешную голову и поглотит вас, если не откроете перед ним всю чистую правду!

Вдруг хлынул ливень, зигзаги молний желтыми вспышками озаряли огромный лесосклад.

— Признаюсь: я курю, дядя Чипес, — сказал Беллуш. — Знаю, что грех, но вот черт бы его побрал!.. А что вам еще любопытно узнать, папаша?

Желтый костлявый палец старика нацелился на Юли.

— Любите ли вы сию девицу? — прогремел он во всю мочь, стараясь перекричать раскаты грома. — Ибо, ежели вы ее любите, я пророчу вам: настал день Армагеддона, когда злой пойдет врукопашную на праведника, дабы овладеть барашком его, и отравят они друг друга, и оба погибнут, барашек же затеряется в безвременье времен!..

К концу осени во многих районах столицы уже подавался газ, по основным магистралям восстановилось трамвайное движение. На Дунае — через который перебирались все еще на моторных паромах — строился новый мост.

С наступлением холодной погоды закипела работа и на лесоскладе. С кабельным заводом Ковачу-младшему пришлось распроститься и вернуться к исполнению основной своей должности. Днем со склада вывозили лес на телеге и грузовиках, по ночам на нем орудовало жулье. Лесопромышленное акционерное общество центнерами распродавало доски и лес за полграмма золота. Жалованье Ковача-младшего упало наполовину.

— Экая ты худющая, того и гляди, ветром сдует, — сказала тетка Чич. — Совсем ты с лица спала, Юли! Торопись, девка, пока он не замечает!

Они сидели в корчме за стойкой, возле раскаленной железной печурки, с головы до ног окутавшей усталость девушки жарким невидимым покрывалом. В углу за столиком два извозчика попивали фрёч под свисающей с потолка голой электрической лампой, которую нельзя было выключить даже днем, так как окна были все еще заколочены досками. Тихонько хлюпал водопроводный кран, изредка роняя в цинковую мойку желтую пузатую каплю.

— Завтра последний день, больше он ждать не станет, — вымолвила корчмарша, облокотись на стойку. — Баб он себе найдет сколько пожелает.

— Где же мы встретимся? — спросила Юли.

— На Восточном вокзале, с той стороны, где отправление.

— Днем?

— В четыре часа он уже будет там. — Корчмарша положила на стол большой коричневый узел. — Здесь туфли, чулки, белье теплое, платье, пальто. Наденешь все на себя, он велел передать, что, может, вам придется ехать на крыше вагона.

— Но завтра никак нельзя, — отчаянно зашептала девушка. — Завтра воскресенье, а по воскресеньям Дылдушка всегда дома.

— Завтра. Больше он ждать не будет, — повторила корчмарша.

Юли упала на стол лицом.

— Нельзя в воскресенье!