Избранное

Внезапно Сережа вспоминает, что скоро Новый год — 1943-й. Как он встретит его? Последний Новый год, который встречали дома все вместе, был год 1941-й. Папа привез высокую, пушистую елку, ее установили в большой комнате. Сережа со своими друзьями — Ваней, Вовой, Витей и Толей — разукрасили ее. Мама накрыла ребятам стол — какао с пирожными. Мама сказала: «Ну, мальчики, следующий год вы, наверное, будете встречать уже с барышнями».

Но 1942 год встречали не дома. Папы уже не было. Все комнаты большой квартиры были закрыты — их не натопишь, Сережа жил в кухне, там же ютилась Нина Ивановна, которая когда-то была у них домработницей. Потом стала членом семьи. И еще в кухне жила старушка из разбомбленного дома, дальняя знакомая. Но в самые голодные блокадные месяцы — декабрь, январь, февраль — Сережа, случалось, неделями находился в офицерском общежитии госпиталя, где его мама была начальником хирургического отделения. Когда в госпиталь поступала новая партия раненых и врачи сутками не уходили с отделения, мальчик отправлялся домой. Трамваи уже не ходили. Путь лежал но бесконечному Старопарголовскому проспекту, начинавшемуся у Поклонной горы и выходившему почти к самому Политехническому институту — в нем тогда помещался госпиталь.

До́ма на Поклонной ложились рано, чтоб в шесть уже встать и идти в булочную. Придешь — на дверях замок, а у стенки жмется очередь, все закутанные, кто платки накрутил, кто одеяло. В семь гремит замок и все спешат зайти в помещение, здесь хоть ветра нет. Продавщица при свете коптилки ножницами вырезает из карточек талоны на завтрашний день (вперед давали только на сутки) и затем отвешивает кусок совсем черного, тяжелого, непохожего на хлеб хлеба. И все смотрят, как колеблются чаши весов. Сошлись «уточки» друг против друга. Все точно. Тут не обманешь, если, конечно, весы правильные. Продавщица снимает хлеб с довесочком и — из рук в руки. И все следят. И снова — в холод и темень. Да хлеб покрепче держи, особенно у подворотен. Одна тетка плакала в очереди: авоську с пайкой вырвали. А может, врала, чтоб продавщица на два дня вперед выдала. Случалось и Сереже вперед забирать. Но надо прийти не к открытию, а позже, когда никого нет. Продавщица одна. Сидит и талончики на лист клеит. Ткнет в кучку одним пальцем, талончик пристанет к нему — и на лист с клеем. Для отчета. Молча подаешь карточку… Потянется к ножницам — значит, повезло. Или обратно вернет карточку: «Чего суешь? Не слепая». А просить бесполезно. С них тоже спрашивают — число в число. И ругают, если вперед выдают.

Осенью сорок первого почти каждый налет спускались в бомбоубежище. Потом перестали. Нина Ивановна сказала: «Убьеть — и так убьеть. Чегось ходить, калорию тратить». Провыла сирена, замолкла. Теперь жди. Сережа лежит в кровати укутавшись. Холодно. Печурка остыла, — теперь до утра. Он прислушивается. Вот забили зенитки. Да и по гулу мотора слышно — не наш: с завыванием идет. Уже будто над самым домом. Старушка из разбомбленного шепчет чего-то, молится, должно. Гул самолета то ближе, то дальше, вокруг да около. Понятно: вблизи завод. Вот он и кружит. Знают! В начале войны сколько шпионов выловили, даже в газетах писали. Но, бывало, задерживали и своих. В июле, наверное, Сережа увидел толпу на улице, окружившую военного. Полковник. Четыре шпалы. Волнуется: «В чем дело, товарищи? Вот мои документы». А ему кто-то из толпы: «Какие документы? Полковники так не ходят, им машина положена». Подошел милиционер, проверил документы и приказал всем разойтись.

Внезапно кухня озаряется светом, а взрыва нет. Это он осветительную сбросил. «Чок-чок» — доносится сверху: осколки от зенитных снарядов на крышу падают. Потом слышится взрыв, второй, третий… Но не близко. Стекла слегка позванивают.

— На рождество мороз вдарит, казали, за тридцать градусов. И де дрова брати? — вздыхает Нина Ивановна. Старушка из разбомбленного все что-то шепчет.

В госпиталь к маме он обычно ходил под вечер, — днем они оперируют или перевязывают. Улица пустынна. Она и до войны-то малолюдной была: слева — сосновый парк, справа — редкие дома. Улица-то широкая, а по ней узенькая тропка. Кругом сугробы, — кому расчищать? Сережа идет, оглядывается. Тут смотреть надо. В школьном портфельчике пайка хлеба, а подумают — буханку несешь. Да и за пайку убить могут. В очереди всего наслышишься.

…Впереди что-то чернеет. Сережа замедляет шаги. А чего? Все равно не обойдешь, в сугробе завязнешь. Мальчик приближается к лежащему поперек дороги трупу. Женщина, лицо опухшее. Мертвая, сразу видно. Стылая вся… Он осторожно, ступив одной ногой в сугроб, обходит труп. На обратном пути, наверное, уже заметет снегом.

На перекрестке у Спасской людней. Все закутаны, идут медленно. На подходе к госпиталю Сережа видит еще одного покойника: женщина везет на саночках в сторону Пискаревки, в простыне. Теперь всех туда везут.