Избранное

Вскоре пришел Тотем в старом довоенном пальтишке и ушанке, с провизионной кошелкой. В кулаке его были крепко зажаты карточки. Он, сощурив глаза, смотрел на Сережу, не вдруг узнав его.

— Ну! Кто пришел-то, — снова по-прежнему рассмеялась Елена Васильевна. Она сняла с керосинки чайник. — Вот и отлично, будем завтракать.

Тотем был немного смущен приходом товарища. Мальчиками они соперничали. Тотем был посильнее Сережи, знал от отца боксерские приемы, много читал. Вокруг них группировались ребята. Теперь в этой комнате с ее обнаженным блокадным бытом, мигающей керосинкой, какими-то баночками, кастрюльками, заиндевелыми окнами, наполовину прикрытыми одеялами от холода, была видна беззащитность друга.

— Про Витьку и Тольку знаешь? — спросил Тотем.

Сережа кивнул.

— А Тотем отлично менять выучился… Мы все, что у нас было — золотые часы, кольцо, — променяли на продукты. И я ничуть не жалею. Наживем еще, — сказала Елена Васильевна.

— Мы же вместе с Тотемом меняли в ту зиму, — ответил Сережа.

— Мама, что ты, не помнишь? Он приходил к нам, и мы вместе шли к этой спекулянтке за картошкой. Со всей округи золото ей носили. Противная…

— Да, господи!.. Как время летит. Вот вырастете — вспоминать будете. Если все мы живы останемся… Ну, да теперь останемся. Садитесь за стол, — пригласила Елена Васильевна.

— Спасибо, я завтракал, — ответил Сережа.

— Садитесь! Садитесь, господи, какие глупости… — вновь тем же низким голосом вскричала Елена Васильевна.

Она вынула из кошелки хлеб — треть буханки, — полученный по трем карточкам. И налила всем по кружке желтоватого кипятку. Потом разрезала хлеб пополам, одну часть отложила, обернув ее салфеткой, другую разделила на четыре куска, взяла себе самый меньший.

— Нет, нет, я сыт. Я правда завтракал! — твердо произнес Сережа, отодвигая хлеб. Он дал себе слово, что не притронется ни к хлебу, ни к маленькому кусочку сахара, который тоже положили ему рядом с кружкой.

И не притронулся. С собой же у него не было ничего, кроме коробки «Казбека».

VIII

— Сережа! — услышал он чей-то голос.

Мальчик обернулся на зов.

По двору госпиталя шла группа военных. Когда они были совсем близко, Сережа различил среди идущих Анну Ивановну. Она улыбалась и звала его. Но мальчик, крикнув: «Здравствуйте!», побежал от нее к главному корпусу. И вот уже он на третьем этаже. Дальше нужен халат. Он заглянул в коридор — знакомая картина: раненые на костылях, в синих застиранных халатах группами курят, прохаживаются; кого-то несут на носилках, медсестры в белых косынках с красными крестами; вот появилось знакомое лицо с мягкой простодушной улыбкой.

— Сереженька, мама тебя видела уже? Нет? Я сейчас позову, она в операционной. Закончили уже… Просто сидят.

— Спасибо. Я подожду.

— Вот халат, иди в ординаторскую, — и сестра подала халат.

Сережа надел его и прошел на отделение. Мама вошла, как всегда, быстро и, увидев Сережу, удивилась и обняла его.

— Ты здесь?! Какое счастье… А Антонина мне не сказала о тебе. Противная, говорит: «Срочно пройдите в ординаторскую, вас вызывают». Ты похудел, но вытянулся даже за этот месяц… Слава богу! Я так боялась, что ты после той страшной зимы не будешь расти, останешься маленького роста. Как ночь на седьмое? У вас были раненые… Я, как услышала, думаю: «Это конец». Но мне сообщили, что ты жив-здоров.

Мама говорит взволнованно-быстро, заглядывая в лицо мальчику. На груди ее маска из марли, какую надевают хирурги во время операций.

— Мама, а может, тебе нельзя сейчас? — спросил Сережа. — Я не спешу, меня до вечера отпустили.

— Нет… Кончили уже. Была ампутация очень сложная.

— Как? Отрезали? Ногу?

— Да. До границы верхней трети бедра. Гангренозное воспаление.

— И ты… это… оперировала?

— А кто же? — как-то отвлеченно сказала она, глядя в одну точку. — Может, и вторую не удастся спасти.

Мама достала из кармана халата портсигар, открыла его. Там лежали самодельные сигареты. И тут Сережа вспомнил про «Казбек» и молча, немного стесняясь, положил огромную пачку на стол.

— Мамочка, у тебя скоро день рождения… Я… Ты не сердись. Это совсем недорого… Пустяки.

Мама взяла блок с удивлением и радостью. Она даже немного растерялась. Вдруг плечи ее вздрогнули.

— Сереженька, пожалуйста, не будь таким хорошим, а то я заплачу. Я так боюсь за тебя…

И она заплакала. И Сережа едва сдерживал слезы.

— Мама, ну что, правда, ерунда… Это же не сорок второй год. У меня каждый день хлеб остается… — отвернувшись, говорил он.

Снова всхлипнув, мама прижала его к себе. Сцены такие были и приятны, и нелегки Сереже. Он расстраивался, и то, что он не мог сдержать нахлынувших чувств, раздражало, сердило его. То было детство, от которого он стремился скорей уйти, стать мужчиной, бойцом, грубым, как Быков, циничным, как Генка, и властным, как сам полковник. Не получалось…

— Ты не обедал? Нет, конечно… Я сейчас организую, — сказала мама, немного успокоившись.

— Сюда? Вдруг кто зайдет.

— Ну и что? Все равно бы я попросила сюда принести, сегодня с утра операции.