Избранное

Это он все правильно делал: шофер-то ждет и знает, что при желании всегда можно найти повод для придирки. Это запросто. Скажет: «Печать неотчетлива» или еще что выдумает — поди доказывай. Ну, допустим, шофер докажет — так сколько времени уйдет. А карнач — тот может просто записать в лист: «пререкался на КП». Все. Колотушкина раз записали так, а после комвзвода Радов дал ему два наряда вне очереди. Не пререкайся.

Коля значительно изучал накладные. А чего? Имеет право. Шофер занервничал.

— Ладно, — согласился он, — одного возьму. Пусть лейтенант в кабину ко мне третьим садится.

— Так не пойдет, — сказал пограничник, — бери обоих.

Шофер сказал:

— Ну, пусть солдат лезет в кузов… Только одно условие: будет сходить — обыщу карманы.

Сережа уже замерз. Хотелось уехать. Но в то же время все его существо протестовало против обыска. А что, в самом деле? Он же боец Красной Армии. И позволить такое? Да пошел он со своими продуктами!..

— Коля! Сажай лейтенанта в кабину третьим, я подожду. Мне спешить некуда, — сказал Сережа твердо.

Рыбин колебался.

— Только учтите, не вздумайте ему консервы давать. Лучше дайте сержанту из фляги глотнуть, — шепнул Сережа Рыбину.

— И тебе! — подхватил лейтенант.

— Ладно. Я тоже. Замерз…

Зашли за машину. Выпили по глотку из рыбинской фляги, и просиявший лейтенант укатил в город.

— Что, начальство твое? — сочувственно спросил Коля.

— Не-а. Так… Не очень вредный.

— И разбавлять не умеет: воды много налил, — сказал Коля.

В студеную январскую ночь, когда Сережа возвращался в часть, началась канонада. Сперва он подумал, что это обстрел. Но, прислушавшись, понял: бьют наши пушки, — разрывов не слышно. Весь следующий день глухой непрерывный гром стоял над городом. Бойцы прислушивались к нему с радостной тревогой. Весь санитарный транспорт ушел в сторону фронта. 18 января к вечеру в казарму пришел комиссар и сказал: «Товарищи бойцы! В результате боевых действий наших войск в районе Шлиссельбурга войска Ленинградского и Волховского фронтов соединились. Кольцо блокады разорвано!»

До окончательного снятия блокады оставался еще целый год.

X

А он все ходил по кругу. Круг семидесятый, девяностый, сотый… Уже его знали все наряды на КП; уж получивший еще одну звездочку в погоны Рыбин, не ожидая вопроса, одной артикуляцией сообщал ему пароль. Даже Песочинский чуть подобрел, округлился. Идет лето одна тысяча девятьсот сорок третьего. Немцы еще стоят у стен города, но уже не те. И город другой. Чистый город. На газонах картошка растет, капуста. На Невском — трамваи, народ. Не столько, конечно, как до войны, но все же. Угол Невского и Фонтанки — дом разбомбленный — закрыли фанерным щитом. В случае обстрела знаешь, на какую сторону улицы перейти: надписи появились. Теперь идешь по улице и можно зайти чаю попить — конечно, со своим сахаром.

И настроение совсем другое. Слушая по радио, как наши отбили Орел, Белгород, освободили столько-то сел, Ловейко даже подскакивал на койке. А Григорий Иванович с досадой сказал:

— Там по крайней мере люди дело делают, а мы?! Продукт перегоняем…

Вот тут у них с Ловейко снова вышел спор.

— Гриша, да мы же в осаде! Третий год… История не знает таких случаев, — возмутился Иван Сергеевич.

— Может, скажешь еще — герои?.

— Ну, вообще, я не о себе лично, но…

— «Герой», «герой»! Сидит, понимаешь, на койке, жрет кашу с женкиным маслицем. Хорошо!

— Григорий, как ты можешь?! Да я…

— Ну-ну, успокаивай свою интеллигентскую совесть… Вот ты, понимаешь, какой человек, на все у тебя оправдание. Ох, Иван… Скажи уж честно: тыловики мы.

— Да что ж, я сам сюда напросился? Я солдат… Завтра пошлют на передовую — пойду. Да и сюда залетают снаряды. Давай считай, кого уж нет. Куренцов — раз, — Ловейко загнул палец, — Прокопчук — два, причем того прямо на посту, осколком… Кто еще?

— Карпушин, — подсказал Сережа.

— Этот сам подорвался, — отрезал Быков.

— Все равно — война, — возразил Ловейко, — теперь дальше. Двое в госпитале. Так это за последние полгода. А если взять сорок первый, сорок второй годы? И умерших от голода?

— Сравнил. А там дивизии кладут… Не шуточки!

— Просись! Чего же ты!..

— Я просился.

Обычно Сережа всегда был на стороне Быкова. Сейчас он соглашался с ним лишь отчасти. Про геройство, конечно, говорить не приходится. Это так. Но все же и тыловиками нельзя себя называть. Мы же на Ленинградском фронте. Фронте! А не в тылу. Был бы тыл — так и назвали бы…

— Гриша! Да ты посчитай, ведь у нас в части все битые, начиная с полковника…

Замолчал Григорий Иванович. Как о полковнике — он все. Ни слова. А Ловейко наседает:

— Ты ж его возишь, он где был первую зиму?

— На «пятачке». У него ноги перебиты. Не о нем речь.

— Давай дальше! Песочинский, я знаю, еще с финской нестроевой… Эренбург — тот старше Песочинского, еще в первую мировую фельдшером был. Комиссар — слепой… Теперь из нашей команды: Степан — беспалый, разрывной срезало, я, ты знаешь, под Дубровкой…

— Знаю, знаю, уши прожужжал. Вояка!