Избранное

«Казалось бы, ясно, что одно разумное средство прекратить то, что не нравится в моей деятельности, — это то, чтобы прекратить меня. Оставлять же меня и хватать и мучить распространителей (запрещенных произведений Толстого. — Б. Г.) не только возмутительно несправедливо, но еще и удивительно глупо… Как мне ни больны страдания моих друзей, я не могу, пока жив, прекратить эту мою деятельность…»

И все-таки правительство не шло дальше ареста друзей Толстого и его секретаря да скрытого науськивания на великого писателя фанатиков-изуверов. Когда же Толстой сам пришел в московское жандармское управление с требованием освободить арестованных и вместо них взять под стражу его самого, начальник управления генерал Слезкин ответил: «Граф, слава ваша слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить», — «красивый» ответ, рассчитанный на историю! И все же спасовал перед гением: арестованные за распространение толстовского рассказа «Николай Палкин» молодой филолог М. А. Новоселов и его друзья были вскоре выпущены из тюрьмы.

Строк же Толстого, будто бы прямо обращенных к нему: «И вы, получая 20-го числа по двугривенному за пакость, надеваете мундир и с легким духом куражитесь над ними, над людьми, которых вы мизинца не стоите…» — генерал, разумеется, не хотел принимать на свой счет.

С Толстым правительство ничего не могло поделать. Он уже принадлежал всему человечеству. Как видим, даже Столыпин не пошел на то, чтобы пренебречь мировым общественным мнением, и не стал уговаривать Николая II принять радикальные меры против Толстого, — скандальные последствия отлучения Толстого от церкви в 1901 году послужили уроком.

Приходилось довольствоваться малым — отругиваться. Правительство нанимало бойких и бессовестных журналистов. И те отлично кормились: сочиняли пасквили на Толстого и выдумывали глупые анекдоты вроде: «Ваше сиятельство, пахать подано». А он, некоронованный властитель дум, продолжал властвовать над умами.

* * *

Наступает утро седьмого. 6 часов 05 минут. Гольденвейзер открывает форточку той комнаты и жестом зовет корреспондентов, которые ждут «печального мирового события». У изголовья сидит старенькая Софья Андреевна, гладит волосы Льва Николаевича, шепчет: «Светил, светил… И угас».

Из Астапова во все концы мира идут телеграммы — «Умер». Сотни телеграмм с одним словом.

«Отошла в область былого душа великая, душа, объявшая собою всю Русь, все русское», — отозвался Горький.

А жандармы и чиновники в тревоге.

Департамент полиции указывает:

«Секретно.

Полицмейстерам и приставам.

Установите наблюдение магазинами венков, обяжите не выпускать лент революционными надписями. Не допустите убранства трауром зданий…

Модль.

№ 452 7 ноября 1910 г.».

Рядом телеграмма:

«Калуга. Преосвященному епископу Вениамину. Граф Толстой скончался сегодня, седьмого ноября, шесть часов утра. За два часа до смерти находился без сознания, семья была при нем с пяти утра. Умер без покаяния. Меня не приглашали… Грешный игумен Варсонофий».

Видя, что от него явно уплывает обещанный епископский сан, бывший полковник выпросил у губернатора справку, свидетельствующую о том, что он, отец Варсонофий, приложил все старания, дабы проникнуть к умирающему, но родные и друзья покойного не допустили его. И такой «документ» был выдан.

Здесь же, подтверждая бессилие Варсонофия, телеграмма корреспондента:

«Прах Толстого лежит под простыней. Лицо не изменилось. Покойный успел выразить свою волю — хоронить его без обрядов…»

Есть и другие телеграммы. Из Франции:

«Человечество облеклось в траур. Сегодня оно обнажает голову перед бессмертием».

Из Италии: