Избранное

Не лучше обстояло дело и с воспитанием дочки. У Ибойки вообще не было системы воспитания или хоть каких-нибудь принципов (оно, может, и к лучшему, — ведь эти принципы наверняка оказались бы нелепостью), а потому она руководствовалась только своими прихотями и капризами. В хорошем настроении она была не прочь похвастаться своей Эвикой перед посторонними — девочка была прехорошенькая, — но только как забавной игрушкой, которую приятно показать. Однако она часами оставляла Эвику дома одну — поблизости пока еще не было яслей — или же, если дочка связывала ее по рукам и ногам, отводила к своей мамаше, чтобы со спокойной душой слоняться по городу или посидеть в кондитерской.

Иногда Ибойка уступала настояниям Йожи, и они брали Эвику с собой на загородную прогулку или просто погулять. Но если девочка начинала капризничать или что-нибудь просить у матери, мешая ей наслаждаться разглядыванием витрин или костюмов гуляющих, Ибойка с яростью набрасывалась на нее. Она с такой злобой дергала девочку за руку, что та подскакивала, как мячик, беспомощно болтая ножками.

— Осторожней! — с тревогой останавливал ее Йожи. — Вывернешь руку ребенку.

— И выверну! Дрянь такая, почему не слушается? — огрызалась Ибойка.

Что делать человеку в таком случае, если он не хочет скандальной ссоры посреди улицы, на глазах у прохожих? И Йожи молчал, следуя старинной мудрой пословице: «Да уступит умнейший».

Со временем между ними началась та нелепая борьба, которая нередко происходит в семьях, где один ребенок, а родители охладели друг к другу: кто больше любит ребенка и кого из них больше любит малыш? Собственно, настоящего материнского чувства к Эвике у Ибойки было мало, но она не потерпела бы, если бы девочка любила отца больше, чем ее, а потому боролась за дочку своими средствами — преувеличенной лаской и многочисленными подарками. А Йожи хоть и не знал (теория воспитания была ему так же неизвестна, как и теория любви), но чувствовал, что, если родители заискивают перед ребенком и соперничают между собой из-за его привязанности, добра от этого для него не будет. Выставляя напоказ безмерную любовь к своему чаду, а на деле используя его как орудие в открытой или тайной борьбе друг против друга, сами родители становятся фальшивыми, неискренними. Мало того, они портят и ребенка. Из него выйдет расчетливый, преждевременно созревший, циничный и лживый маленький негодяй, который в душе одинаково равнодушен и к отцу и к матери, — да как же ему и уважать-то таких неразумных родителей? Именно этим путем и добиваются некоторые от своих детей почетных титулов, вроде «сорванца-мамашки» и «старой курицы», что Йожи не раз слышал, живя в Будапеште.

Итак, Йожи дошел уже до того, что стал ревновать Эвику к ее матери. Он не хотел, чтобы Ибойка воспитала из дочери свое подобие.

Когда на душе у него накипала горечь и досада, Йожи — разумеется, после долгих колебаний и откладываний — твердо решал высказать Ибойке всю правду, тихо, спокойно, по-любовному. Не может быть, чтобы она не поняла, ведь все это ясно как день.

Но разговора по душам не получалось, напрасно Йожи его заводил. Йожи хотелось выяснить все откровенно, объясниться до конца и наладить жизнь, но для Ибойки такие «беседы» были лишь поводом испытать свои актерские способности. «Провести мужа» — вот цель всех «признаний» Ибойки. Поэтому говорила она не то, что думала, а лишь то, что, по ее мнению, могло выбить Йожи из седла. Если же разговор начинался, когда у нее было плохое настроение, то в каждом, даже добром, слове Ибойке мерещилось нападение, и она немедленно переходила в контратаку; она кричала, что Йожи совсем ее забросил, не интересуется ее жизнью, что она раба в этой мерзкой квартире, что он замуровал ее здесь на месяцы, годы, на всю жизнь, что это невыносимо и она сделает над собой что-нибудь невероятное.

Тут уж напрасны разумные доводы, заранее продуманные и подготовленные Йожи: Ибойка тотчас уводила разговор в ложное русло. Тогда оба они срывались, начинали нервничать, настороженно всматривались друг в друга («Опять не угодил, опять дуется, как мышь на крупу») — и размолвки затягивались на недели, отчего оба словно заболевали; Йожи целыми днями молчал — слова из него не выдавишь, а Ибойка злобно шипела или в разговоре с дочкой подпускала отцу ядовитые шпильки.

Но хуже всего, если Йожи умышленно или нечаянно, в минуту раздражения упомянет о своих домашних, особенно о матери, поставив в пример ее умение беречь деньги, побольше работать и поменьше спать, быть с детьми строгой, но справедливой.

— Ты мне своей матерью в глаза не тычь! Чтоб вы провалились, мужичье! — истерически вопит Ибойка — для нее нет ничего оскорбительнее слова «мужик». И тут возможно лишь одно из двух — либо ударить, либо бежать из дому, чтобы этого не произошло.

Некоторые мужчины в таких случаях ищут спасения в трактире. А Йожи, поколесив по улицам, отсиживался в соседней рощице, а то шел в парткабинет или в заводскую читальню.

10