Избранное

— Скажите, товарищ Кернер, в чем тут дело? Нас обязали снизить себестоимость на всех трассах. А здесь положение следующее: на покупку лошадей денег тратится уйма, а выручка от их продажи грошовая. Чем вызвано это странное расхождение? Что можно сделать, чтобы изменить положение?

— Когда лошадь износится, отслужит свой срок, мы ее продаем на бойню. Дают за нее, как видите, мало. Покупаем мы лошадь за четыре-пять тысяч форинтов, а продаем за четыре-пять сотен. И когда выручаем эти несколько сотен, то считаем, что нам повезло. Даже машина, товарищ Шаланки, изнашивается, а живая лошадь подавно.

— Это понятно. Но почему они так быстро изнашиваются? Может быть, из-за халатности? Может быть, из-за нерациональной растраты сил животного? Из-за расточительного отношения к народному достоянию? Вот послушайте…

В этот момент под окном раздался надсадный крик, ругань погоняющего лошадей Гаала, а затем дискуссия двух человек, и оба руководителя выглянули в окно.

— Тс-с, слушайте и молчите, — предупредил Кернера Шаланки, так как Кернер собрался уж крикнуть, чтоб привели вспомогательную упряжку и не теряли времени даром. (Того, чтоб не истязали, не мучили лошадей, ему пока в голову не пришло.)

И два руководителя, обратившись в слух, но не выдавая своего присутствия, прослушали от начала до конца уже известный нам диалог.

— Вот, товарищ Кернер, и ответ на вопрос. Лошадей наших попросту забивают, и вместо забитых приходится покупать других. Но дело не только в этом, истязание животных вообще недопустимо.

Шаланки вспомнилась история одной лошади, прочитанная им у Льва Толстого. То была прекрасная, правдивая, незабываемая история. Лошадь не машина, она существо живое, причем необычайно чувствительное. Даже машина не выдержит жестокого обращения, перенапряжения ее возможностей при езде. Но машины сходят с конвейера одна за другой, лошадь же рождается в год однажды, и носят ее одиннадцать месяцев.

Крики и брань под окном продолжались.

— Лаци! Э-эй! Черт бы побрал твоего гада хозяина! Бадар! Бада-ар! Бада-а-ар… остановись, зараза, чтоб ты сдох, не дожить бы тебе до вечера!

Затем послышались короткие свистящие звуки — это кнут загулял по спинам коней, — потом лязганье валька, дребезжанье цепи, скрежет оси, скрип подводы, металлический стук лежавшей на подводе проволоки, но подвода не двигалась.

— Эх, черт его подери, — вздохнул щуплый крестьянин, пытавшийся подтолкнуть подводу сзади, — человеческой силой тут не управишься… Вон сработали же у них мозги, чтоб из бетона, асфальта для себя тротуары построить, а на то, чтоб двор загаженный вымостить, ума не хватает…

Шаланки, бывший прежде электромонтером (был бы он каменщиком, может, и не обратил бы на это внимания, для каменщика истязание лошадей сцена очень привычная), почувствовал укор совести и взглянул на Кернера.

— Слышите, товарищ Кернер, критику снизу? Да ведь правы они, и как еще правы! Двор ужасный. Пойдемте, посмотрим, что делается внизу.

Шаланки снова выглянул в окно. Там опять пошли крики и избиение, но теперь Гаал истязал лошадей, стоя уже на земле.

— Посмотрите, товарищ Кернер, — сказал Шаланки, задержавшись, — как старается светло-гнедой. Как он вытянулся всем телом, как напрягся… да он надорвется… ах, бедное животное… как его избивает возчик, да это же зверство! — кипя от негодования, говорил Шаланки. — Смотрите! Это у вас обычная практика?

Кернер смутился. Он никак не предвидел, что директор свалится ему на голову в такое неподходящее время, когда из-под окна конторы повезут эту проклятую проволоку.

— Нет, нет, — хрипло выдавил из себя Кернер, — это явление необычное. Застряли… (Неужто он признается в том, что такое у них изо дня в день? Надо убедить, уверить Шаланки, что все это чистая случайность.)

Но Шаланки больше не слушал. Высунувшись из окна, он крикнул Гаалу:

— Эй, товарищ, перестаньте истязать лошадей! Мы сейчас выйдем!

Остервенелый, поглощенный избиением человек ничего вокруг не видит, не слышит, и Гаал вздрогнул от неожиданности.

— Ух, черт, — пробормотал он испуганно, — вот нечистая принесла. Сверху же смотрят…

Несколько мгновений спустя Шаланки и Кернер были уже во дворе. Они подошли к подводе. Оробевший Гаал стоял с таким видом, как в бытность свою сержантом, когда замечал приближавшегося командира батареи и знал, что его отделают под орех независимо от того, совершил он провинность или нет. Он еще не отвык от своего солдатского прошлого и потому стал во фронт не только телом, но и душой.

— Почему вы избиваете лошадей, товарищ? Почему? Почему?! Неужели у вас душа не болит, когда вы бьете беззащитных животных?

Гаал молчал. Но так как возчик был он, то должен был что-то сказать и сказал:

— Уж больно хитры они, товарищ директор. Да и двор вон какой негодящий.

— Тогда попросили бы помощи! А если помощи нет, зачем же нагружать столько?

— Меньше не полагается. Погрузка идет по норме. Нельзя ездить с половиною груза. По мостовой-то кони пойдут, вот только бы с места стронуться.

— Хорошо. Тогда грузите половину, отвозите к воротам, потом грузите оставшееся и вывозите уже целиком.