Избранное

— Я не слышу никогда от нее и слова упрека, а ведь видит все, едва я в дверях покажусь, — сказал мне как-то дядя Саша. — Лишь глаза у нее словно темной водой подернутся да задрожит голос… Подлец я, сыне, вот что, мизинца ее не стою! А впрочем, что в жизни вообще стоит слез, сожалений, усилий? А? Nihil, puer, nihil[4] — ты латынь знаешь? Я вот перезабыл… все перезабыл… Так знай: музыка — тоже чепуха. Через двести лет разучатся понимать Бетховена. Всему в мире — высокому и подлому — один удел: смерть и забвение! Видишь эти руки? Я когда-то ими «Блуждающие огоньки», «Дикую охоту» Листа играл, — из соседних классов сбегались слушать, а теперь на балалайке не гожусь тренькать… Эх, мне бы орган послушать, Моцарта…

И он, сам себе дирижируя, с утрированной мимикой, начинал напевать «Dies irae»[5] или «Lacrymosa»[6], иногда со слезами на глазах.

Дяде Саше не пришлось ехать с Дуней за границу: началась война. Освобожденный от военной службы из-за зрения, он заявил было, что пойдет на фронт добровольцем, но патриотический пыл его очень скоро остыл.

— Герои в серых шинелях, рать, вставшая грудью, чтобы защитить крест и престол! Экая ахинея! Они еще вам покажут, эти ваши чудо-богатыри, курносые лапотники! Русского мужика, вообще всякого русского надо знать. Что он, за царя поднялся? Ему церковь нужна? Ха-ха! Ему — лишь бы начальство приказало. Он на кого угодно попрет, в родного отца с великой готовностью обойму выпустит, только бы услышать: «Спасибо за службу!» Нашли оплот царства… Начальство за него думает, им командует, тычет сапогом в морду, а наш верноподданный только орет, вылупив глаза: «Рад стараться!» — и из кожи лезет, лишь бы угодить. Мы, русские, обожаем генералов — прочти у Салтыкова… Встретив на улице мундир, эполеты, кокарды — счастливы. При нас начальство, и оно бдит — слава в вышних богу, на земле мир, в человецех благоволение!

Такие речи всех возмущали, но дядя Саша не уступал:

— Французские короли себе телохранителей шотландцев да швейцарцев нанимали, турки янычар выдумали, у нас всегда земляков хватало: Суворов своих солдатушек против мужиков водил, на Сенатской площади один полк другой картечью угощал. Да и мы с вами отлично видели, как могут бравые ребятушки своих отцов и братьев залпами на снег укладывать… А то немцы, немцы! Просто, на сто человек — девяносто девять неграмотных. Вот и можно на кого угодно натравить народ, только уметь надо гаркнуть: «Вперед!» — и против царя пойдет, только бы нашлось, кому скомандовать. А там и следующих на мушку… Вечная пальба! Кстати, нынешнее начальство уже дрейфит — боится одернуть, цыкнуть по-петровски, чтобы оторопь взяла. Можно бы радоваться, запеть: «Эй, ухнем…» Но ведь война идет, господа, что же получится? Революция под немецким нацеленным пулеметом… а?

Потом дядя Саша, говоривший, словно его внутри жгло, опять сбивался на ернический тон:

— Царь с генералами поснимали султаны да кивера, расшитые мундиры с эполетами на гимнастерки сменили: непременно слушаться перестанут, вот увидите! Ха-ха, какая же это власть без выпяченной груди в орденах и эполет?

Тщетно было с ним спорить, ссылаясь на исторические факты, говорить о народных возмущениях, сброшенном иге татар или уличать его в передергивании и непоследовательности; он, не слушая, твердил свое. А не то, припертый к стене, позволял себе грубые выходки и оскорбления. Не мудрено, что его иные честили чуть не изменником, врагом России. Другие были того мнения, что дядя Саша оригинальничает, многое выпаливает зря, для красного словца — в общем, заврался. Но мне думается, что правда заключалась в другом. Александр Александрович, когда-то готовившийся воспеть штурм русской Бастилии, считал свою жизнь позорным отступничеством и искал себе оправдания. Найти его было трудно, вот он и неистовствовал, клеветал, обвинял всех, срамил свои прежние идеалы, лишь бы совесть свою успокоить.

Дуне стало житься трудно. Она все меньше походила на прежнюю русскую паву, лениво благодушествовавшую за самоваром. И особенно изменилось выражение глаз: исчез их прежний, чуть лукавый блеск, они потухли, смотрели пристально и горестно.

Нечего говорить, что замужество не сделало ее членом семьи Балинских, несмотря на расположенность к ней Петра Александровича. Оно только усложнило ее отношения с деревней. Дальняя родня — близкой у нее не было — и прежние соседи не знали, как себя с ней держать: не настоящая барыня, но все же неровня, своя и не своя. Отрезанный ломоть.