Избранное

В промежутках между стволами лип видна сочная трава квадратных лужаек, на которые девять взаимно перпендикулярных аллей делят старый голландский парк. Под ногами просеянный речной песок, весь в бороздках от грабель и метел.

Иногда Александр Семенович останавливается возле какой-нибудь ветхой, дуплистой липы и поднимает голову — насколько позволяют толстая короткая шея и тугой воротник: как-то перезимовало столетнее дерево? Там, наверху, где смыкают свои вершины ряды лип, образовался свод, закрывающий небо. Свежая листва пронизана солнцем. Кое-где лучи проникают до земли и разбегаются веселыми зайчиками по песку аллеи, ласково ложатся на шероховатую, плотную кору стволов.

Внизу, под деревьями, тихо. Сверху, точно с неба, доносится щебетанье птиц. Воздух то и дело прорезают пронзительные сигналы стрижей. Изредка между стволами пролетает желна в красной скуфейке. Ее резкие громкие крики оглашают безлюдье парка.

Однако вовсе не для прогулки ходит Александр Семенович по всем аллеям, поворачивает из одной в другую и забирается на опушку парка, граничащую с садом. Она обсажена елями, сплошной темной стеной отгородившими парк от остального мира. Взгляд Александра Семеновича даже равнодушно скользит по яркой листве, его вовсе не трогают ни птичий гам, ни горячий, благоухающий воздух… Пожалуй, он и не замечает всего этого. Он здесь лишь для того, чтобы проверить, как прибран парк после зимних бурь: посыпаны ли песком аллеи, подновлены и расставлены ли садовые скамейки, а главное — убраны ли выбывшие из строя деревья? Много их, дуплистых, с омертвевшей древесиной или расщепленными стволами, ждет своей очереди — их повалит первый порывистый осенний шквал или зимняя вьюга. Пни должны быть спилены на уровне земли и присыпаны песком.

Ежегодно, вот уже, кажется, сорок лет, Александр Семенович приезжает в Первино накануне приезда своей барыни, вдовы генерала от артиллерии Николая Владимировича Майского, чтобы обойти всю усадьбу и удостовериться, все ли готово к прибытию высокопревосходительной владелицы. Правда, с каждым годом эти обходы все укорачиваются, так как барыня его, Елена Андреевна, все более сокращает свои инспекционные прогулки по имению. Вот уже, пожалуй, двадцать лет, как она не заглядывает на гумно и более десяти не ходит через дорогу к заросшему пруду против дома. Ее покойный супруг — математик и астроном — соорудил себе там маленькую обсерваторию, от которой уцелел лишь фундамент с толстым железным штырем в кладке. Нечего и говорить, что никогда больше не осматривает генеральша скотные дворы и конюшни, хотя от дома до них рукой подать: вероятно, потому, что не хочется глядеть на опустевшие денники и хлевы, ставшие ненужными. В последние годы осмотр имения сводится к прогулке по парку и посещению оранжереи. Соответственно поступает и Александр Семенович.

2

Жарко. Александр Семенович дошел до конца главной аллеи, идущей от дома к реке и выводящей на узкий прибрежный лужок. Тут устроена площадка со скамьями. Александр Семенович достает из кармана в заднем прорезе сюртука красный платок в крупную белую горошину, размером с детскую простынку, и грузно усаживается. Сняв картуз и положив его возле себя, медленно вытирает взмокшую лысину и лицо в крупных капельках пота.

На опушке буйно разрослась лиственная поросль и молодые липки, точно сама цветущая жизнь теснится у порога парка, где все прибрано, посыпано песком, еще пышно и красиво, но дышит прошлым, тлением и умиранием.

Александр Семенович неподвижно сидит, продолжая механически водить платком по обтертому лбу. Он, как всегда, тяжело смотрит исподлобья, зрачки его глаз еле видны, и на лице никогда не покидающее его суровое выражение. Дети побаиваются старого лакея. Да и не одни дети… Погоду возле барыни делает он.

3

Александру Семеновичу семьдесят лет… Жизнь, в сущности, прожита, и можно подводить черту. Пройдено много, а вспоминать почти нечего — лег позади длинный однообразный путь, без ярких вех и счастливых минут, которые, жарко вспыхнув в старческой памяти, могли бы осветить и согреть тусклый и холодный его закат.

Сколько Александр Семенович себя помнит, он видит все ту же усадьбу, тот же дом с белыми колоннами, где он неизменно кому-то служит, выполняет чьи-то приказания, за кем-то убирает, подает, кланяется, одевает, подсаживает. Звонки, хлопки в ладоши, нетерпеливые окрики, поучения, воркотня — и на все это надо было всю жизнь отвечать только «слушаюсь». Всегда «слушаюсь»…

Он был взят сюда из деревни одиннадцатилетним мальчиком еще при крепостном праве, когда гремели по всей усадьбе и в обширных покоях раскаты голоса вспыльчивого барина. Босоногий Сашка носился по всему дому, поощряемый подзатыльниками нетерпеливого генерала и оплеухами лакеев. Потом он стал в фартуке и с засученными рукавами перемывать посуду и носить ее из кухни в буфет и обратно. Затем из кухонных мужиков его произвели в лакеи. Он выучился во фраке и белых нитяных перчатках молчаливо прислуживать за столом. Этот фрак так и удержался на нем всю жизнь.