Избранное

Елена Андреевна Майская пользовалась в нашем уезде репутацией чрезвычайно добродетельной дамы не только из-за сорокалетнего траура и принимаемых на себя трудов по изготовлению пособий для слепых. Она была попечительницей в двух приютах и почетным членом общества покровительства животных.

Прожив весьма долгую жизнь — ей шел семьдесят пятый год, — она и в старости сохранила спокойный и незлобивый, даже кроткий нрав. Никогда не позволяла она себе резко обойтись с нагрубившей горничной, даже не поднимала голоса, выговаривая прислуге. Была она чопорна в обхождении, с людьми своего круга держалась важно и церемонно, с мелкотой — недоступно-вежливо.

Весь облик Елены Андреевны говорил о ее ровном и уравновешенном характере. Она была ни худа, ни полна, в меру сутула, не страдала никакими старческими недугами, двигалась плавно и неторопливо.

В лице ее, очень белом и с крупными чертами, глубокими, хорошо промытыми складками, идущими от мягковатого носа к уголкам рта, примечательны были дрябловатые щечки, свисавшие на манер бачков, как на последних портретах Екатерины, и синева под глазами. Об этой синеве злые языки говорили — кого пощадит людская молва? — будто генеральша, потеряв мужа, захотела быть интересной вдовушкой и в этих целях стала подводить себе глаза синим карандашом, что придавало ей, как она полагала, погруженный в томную грусть вид. И будто бы впоследствии она так и не решилась расстаться с этим карандашом, даже и в очень зрелом возрасте.

Такой слух представляется тем более несправедливым, что Елена Андреевна была ревностной дочерью матери-церкви и строго блюла ее заветы. Она никогда не пропускала всенощной и воскресной обедни, круглый год и во всякую погоду. Говорят, что в Петербурге и в самые сильные морозы можно было видеть ее лошадей и кучера на козлах кареты, терпеливо индевевших возле подъезда домовой церкви Желобовского на Фурштадтской улице, в ожидании, пока генеральша не «изыдет с миром» из натопленной, пахнущей ладаном и духами великосветской церкви. В деревне, даже в осеннее ненастье, она ездила за шесть верст в село Пятница-Плот, где был на приходском погосте сооружен внушительный памятник над прахом ее незабвенного супруга. Не очень-то приятны были эти поездки в коляске с поднятым верхом, загораживающим все кругом, закутанной в платках и пледе — извольте всю дорогу любоваться толстыми задами кучера и лакея со сбегающими по ним струями дождя!

Упоминали — кто с улыбкой, а кто и с иронией — об утеснениях, какие генеральша добровольно себе воздвигала в посты. Так все семь недель великого поста она не разрешала себе чтение французских романов, лишая себя, так сказать, пищи духовной.

После масленой уютные томики в желтых бумажных переплетах изгонялись из обихода. Если магазину Мэлье, что у Полицейского моста, полвека поставлявшему ее высокопревосходительству иностранные книги, случалось присылать во время поста новинку с заманчивым названием, вроде очередных шедевров Пьера де Кульвена или Анри Бордо, генеральша только проглядывала книгу, не разрезая ее, и откладывала до «разрешения вина и елея».

Если в положенные дни — на большие праздники, в день тезоименитства генеральши или памяти ее супруга — гостиная Елены Андреевны бывала полна визитеров и поздравителей, то обычно она жила довольно уединенно, навещаемая лишь родственниками да изредка — последними оставшимися в живых младшими сослуживцами мужа.

3

Отдохнув после обеда, Елена Андреевна вышла на балкон, обращенный в парк, и уселась на железный стул с рессорным сиденьем, прикрытым ковриком. Отпустив прислугу кивком головы, вытянула ноги на подставленную Степанидой скамеечку и скрестила под пелеринкой руки на груди.

По обе стороны идущей от балкона аллеи — трельяжи с душистым горошком, пестреющие всевозможными цветами рабатки. У самого дома несколько огромных густых елей, возвышающихся над остальными деревьями парка. Зацветающие настурции затягивают балкон со всех сторон зеленым кружевом в красно-оранжевых пятнах. У лесенки в две ступени — аккуратно подстриженные померанцы в свежеокрашенных кадках.

Как хорошо иметь таких преданных слуг, как садовник Николай! Даже невозможно представить себе Первино без него: он, пожалуй, одна из главных опор всего здешнего уклада, хотя скромен и непритязателен так, что не всегда о нем вспомнишь! Жаль, что он так дряхлеет.