Избранное

Уже была на столе не одна пустая бутылка, среди неопрятно разбросанных по тарелкам кусков мяса лениво раскапывали то огурчик, то листик салата, говорили между собой уже громко и черт знает о чем. Постепенно речи перешли на женщин, и каждый что-то такое вспоминал, от чего хохотали и снова начинали подливать в рюмки.

Блюмкин среди прочих был интеллигент. Если кому нравилась эстрада, ему — джаз; если кто читал детективы, то он — только на английском. Ну и другое многое было, что заставило остальных слушать, когда Блюмкин, тонко улыбнувшись как бы самому себе, своим всплывшим из памяти воспоминаниям, приступил к рассказу.

— Я ведь нумизмат, вы знаете, — начал он. — Так вот, случилась у меня, прямо сказать, нумизматическая любовь, ни меньше, ни больше.

— Ну, Толя, даешь! — вставил кто-то вовсе без соображения, но на него посмотрели молча и дальше Блюмкину старались не мешать.

— У меня и монеты, и боны, я ж кое-что приносил на работу, показывал. Ну а мечта каждого такого психа, как я, — это, знаете, достать что-нибудь такое в коллекцию, что-нибудь особенное, что бы все потом говорили: мол, у Блюмкина, слыхали, что есть? А у меня, честно, коллекция, не скажу — плохая, ничего собрание, на уровне; но чтобы такое особенное, суперэкстра — такого не было, честно.

Вы меня, помните, Николай Сергеич? — послали как-то на Зинчинский комбинат, на наладку? Ну, приехал. Зинчино это — деревня-деревней, село. Зима, в снегу все утопло. Тоска, березки да плетни. А считается районный центр. Где жить? В Дом колхозника пришел — там холод, под потолком аж туманом стоит. А, думаю, сниму у какой бабки. Нашел. Избушка в две комнатки. Как войдешь из сеней — кухонька с печкой напротив, а по сторонам, вправо и влево — по двери. Бабка говорит: «Будешь в одной комнате со мной ночевать? В той у меня молодая учителка школьная живет». Ну, чего ржете? Дальше слушайте.

Хожу, значит, на комбинат этак с неделю уже. Вечерами никуда не денешься, сразу домой иду. Скидываю я в этой самой не то кухоньке, не то прихожей пальто, и получается так, что и другая квартирантка — учительница со второй смены прибегает. «Здрасьте» — «здрасьте», то да се… Мордашка миленькая, фигурка под свитерочком — поглядеть можно, в общем, в порядке девочка, и не дурочка, это точно. Ну, сами понимаете, как бывает: «У вас чайник?» — «Ах, простите! Пожалуйста!» — «Что же вы без заварки, один кипяток? Я вам сейчас своей принесу!» У меня московская колбаска, а ей кто-то из школьных родительниц шанежки принес. Бабка там себе дышит под образами, мы тихонько за столом чаек, значит, попиваем. Потом, понятно, вопросы — кто, что, как время проводите, книжки какие читаете? А у меня книжонки на английском на стуле лежат возле койки. «Ах, говорит, на инглиш! Я совсем уже забыла язык, только и повторяю, что в школьных учебниках. А это что у вас? „Дзе прайс лист“ — что это такое?» А мне перед самым отъездом достали прейскурант европейских денег девятнадцатого века. «Это, говорю, всякая нумизматика и бонистика, вам неинтересно». Она хмыкнула, полистала и положила на стул.

Дня через два прихожу с работы, она как раз в прихожей раздевается. Открывает свой портфельчик и из тетрадочки, за уголочек, вытягивает серую бумажку. Я, знаете, окоченел на месте. «Это вы откуда, говорю, такое чудо?» Она смеется: «Из школы, я их там держу в качестве наглядного пособия».

А бумажка у нее в руке — это была купюра княжества Андорра выпуска 1853 года. Сохранность потрясающая, ни одного сгиба, края ровные. Уникальная вещь, я это знал. У купюры особое название существует даже, оно и специалистам и любителям известно: «Инфанта и паж». Там картинка такая изображена — маленькая принцесса в пышненьком платьице стоит и опирается ручкой о край столика, а за столиком, отставив ногу, сидит мальчик-паж, у него в руке гусиное перо, и он смотрит на принцессу, как будто записывает под ее диктовку. Какой-то был исторический эпизод, когда испанская инфанта издала очень умный указ насчет этой самой Андорры.

Ну а соседка моя, пока я в обалдении стою, вынимает из тетрадочек еще бумаги и еще… Конечно, таких экземпляров больше не появлялось, — она меня сразу по голове стукнула, а теперь только добивала. Но и среди остальных были ценные боны — и европейские, и наши времен революции — всякие там екатеринбургские, одесские, житомирские дензнаки, керенки и лимоны. Я хватаюсь за них, разглядываю, охаю, а она подсмеивается. «Откуда же такое богатство?» — спрашиваю. — «Богатство? Я им не дорожу. Могу вам подарить, хотите?» — «Мне подарить?! Да вы что? Просто так?» — «Н-ну-у», — тянет она с таким это кокетством наигранным, и вдруг на манер — знаете? — купца Мизгиря из оперы «Снегурочка» Островского и запела, изобразила, как будто она басом поет;

Возьми-и ты э-этот же-емчуг,
A-а мне-е лю-у-бовь от-дай!