Избранное

Басом-то горло себе напершила, не то закашлялась, не то засмеялась, порозовела — и в свою комнату. А я в свою. Сижу над бумажками, так и эдак перекладываю, думаю: хрен ее знает, дурачит она меня или вправду подарить хочет?

Ночью слышу — бабка храпит вовсю, а во мне взыграло. Что она там про любовь-то пела, ведь лежит за десять шагов от меня — молоденькая, симпатичная, в рубашоночке какой-нибудь — кружева, понимаешь, капрон-нейлон, а сквозь рубашечку все просвечивает. Так и вижу, что вот уж я у нее там, рядышком, коленку на коленку ложу — аж зубами скрипеть охота. Что ж, думаю, теряться, не мужик я, что ли? Приготовился я, — что-то вроде вступительного слова сочинил — так и так, вы мне про жемчуг пели и про любовь, вот я и… Встал — и к дверям. Там и открывать-то не надо — дверей-то и нет, только проемы, и гардинки на них висят. Ну, вхожу, значит. Какие там слова! — она тоже лежит, чуть ли не слышно, как у нее сердце колотится, грудь вся ходит — рукой шевельнула, одеяло откинула, приглашает, значит, ложись, не мерзни зря. И — налюбились в свою радость! Назавтра — опять до утра. У нее круги фиолетовые под глазами не сходят, пудрит перед школой, да и я, уж простите, Николай Сергеич, на работе ни хрена делать не могу. Так и живем в лихорадке с неделю. А бабка-то — во старуха какая! — ворчит: «Окобелились? Давно бы уж, меня чего стесняться».

В общем, вкалывал я за свои купюры, как план в конце года. (Эти слова Блюмкина были встречены одобрительным хохотом.) Спрашиваю как-то: «Объясни, как это ты все устроила — позвала меня и все такое?» — «А что, говорит, непонятно? Живу здесь второй год монахиней, повеситься можно. Ухаживают за мной, пристают, а один даже всерьез влюбился, хочет жениться. Вот мне и страшно: а вдруг, надоест мне и выскочу замуж за этого счетовода? Ох, не представляешь, какие у них физиономии, когда целоваться лезут! А разговор, а одеваются? Сдохнешь! И представь — ведь облапит кто-нибудь однажды — я девка, сам видишь, не холодная, — вот и влипнешь, не развяжешься с местными». Прижалась ко мне полюбовнее, понежнее и говорит: «А ты мне понравился. Я по московскому стилю ужас как соскучилась. Вот и решила: соблазню-ка я его. И соблазнила. Ты только, говорит, не ври, что не поглядывал на меня. Поглядывал, но боялся. И я боялась. А подвернулся этот твой прейскурант, я сразу и осмелела. Вроде бы само собой все получилось, на шуточке и на общем интересе». — «Откуда ж у тебя боны?» — спрашиваю. — «Э, тут, — говорит, — молчи. Не твое дело. Любовь была, ясно? Для него готовила, собирала». — «Что, бросил тебя?» — «Дурак ты. Умер».

Ну, я и прикусил язык.

Скоро мне уезжать. Налюбовался я на бумажки, хотел ей отдавать — она ни в какую: твои — и все тут. И, казалось мне, собиралась она что-то сказать… В общем-то, хоть и устали мы от любви, и уж голода особенного не было ни у нее, ни у меня, можно было расстаться, а все-таки я понимал, что вспоминать буду, просто так не разойдемся. Может, адрес хотела? Но я адрес оставил, она обрадовалась, а все равно — все какая-то недомолвка осталась. Так я и не понял, в чем было дело.

В Москву приехал, пошел в библиотеку в Ленинскую поднабраться сведений насчет своих новых приобретений. Там в одном ежегоднике коллекционеров натолкнулся в разделе новостей на такое сообщение: «В известном собрании профессора Желоховского появилась еще одна редкость: стофранковая купюра княжества Андорра 1853 года, известная под названием „Инфанта и паж“. Купюра за номером 00386 отличается превосходной сохранностью» Смотрю на свою — тот же номер! Понимаете, что это значит? Купюра была у профессора, и об этом весь мир знает, а то, что она у меня и как она ко мне попала, это уж никому не известно! Черт его знает, а вдруг ее у него сперли? В мире коллекционеров всякое бывает, могут и посадить. Скажем, тебе продали картину, а ты вдруг узнаешь, что за год до того она висела на стене в Третьяковке, — как, весело будет?

Я, понятное дело, перетрухал, потом стал осторожно действовать. Узнал, что профессор Желоховский — историк, разыскал окольными путями его адрес и отправился. Решил так: скажусь коллекционером, попрошу разрешения посмотреть его собрание, а в удобный момент спрошу про «Инфанту», — мол, читал о ней, хотелось бы увидеть. А там, если что, — верну ему купюру, пропади она пропадом, свобода — она дороже, верно?