Избранное

Часам к четырем я почувствовал себя несколько бодрее, встал, зашел выпить чашечку кофе и снова отправился к остановке. Собиралась гроза. Небо обложило, где-то погромыхивало, а когда автобус выехал на открытое пространство, стало видно, как в отдалении, над Замковой горой, то и дело сверкает, и казалось, что гора, по народному выражению, «притягивает молнии». Немудрено было понять, почему это происходит: громадный, с крутыми склонами холм, на вершине которого некогда высился замок, господствует над всей округой. Издавна этот замок, неприступный для войска, служил отличной мишенью для молний, от них он и погиб: лет двести тому назад среди июльской ночи молния дважды ударила по его строениям, и когда уже вся гора была объята пламенем, ударила в третий раз — в пороховые погреба. Теперь от замка одни руины. Но они хорошо видны из центра города, да и отсюда, издалека, глядя в окна автобуса, на фоне набухшего черного неба я отчетливо различал контуры древней цитадели.

У пляжа, на конечном кругу, стояла толпа, от берега, завидев подошедший автобус, бежали люди, все торопились удрать от поднявшегося пыльного ветра и первых удивительно крупных редких капель дождя. Я прошелся вдоль пустой реки, и хотя своих уже, конечно, не нашел, порадовался, что дышу свежестью и головной боли не чувствую. Но потом, когда под ливнем ехал в набитом автобусе назад, к городу, понял, что боль не отпустила совсем, а только поутихла на время.

Мои были дома. Они уехали с пляжа еще до начала общего бегства из-за того, что испугались довольно неприятного происшествия: на мачте протянутой близко от берега высоковольтной линии вдруг появилось ослепительное свечение. Некоторое время оно держалось около изоляторов, треща и разбрасывая искры, потом поднялось сияющим столбом, внезапно усилилось и исчезло. Все продолжалось с минуту или больше. Был ли это пробой изоляции или атмосферный разряд, — но так или иначе, тревога, какую всегда внушает человеку молния, заставила быстро собраться и вернуться домой.

Гроза прошла, задев город краем. Наступил вечер. Мы с час, примерно, гуляли по улицам, ходили к подножью горы, чтобы снова, в который раз, посмотреть снизу на развалины замка. Потом вернулись, распахнули окна и легли.

Спалось неспокойно: от духоты я сбрасывал простыню, ворочался и, просыпаясь, всякий раз бессознательно отмечал, что голова продолжает тупо болеть.

Окончательно я пришел в себя, когда в тишине стоячего воздуха услышал цоканье копыт. Звук этот мало привычен моему слуху, но я смог явственно различить, что идут не одна и не две лошади. На нашу узкую улочку, где дома стоят окно в окно, среди ночи, казалось, въезжал целый отряд городской конной стражи, и я воочию представил, как молчаливые всадники движутся во мраке, едва не задевая коленями шершавые стены, как колышется и поблескивает их тяжелая амуниция… Этому городу много веков, и улица наша — в его самой старой, центральной части. Кто знает, в какие еще незапамятные времена высекались подковами искры из гладких гранитных торцов, которыми она вымощена! Полуночная стража, безмолвный дозор, два десятка мечей, алебард и мушкетов, во главе капитан, он чуть выше плеча поднимает руку в перчатке, и все двадцать, легонько взяв на себя поводья, тронулись разом, и перебивчатый цокот копыт обозначил их путь… От замка — там, на горе, где створки кованых черных ворот разошлись, пропуская отряд, и снова сомкнулись (часовые на башнях прислушались: едут! — значит, три пополуночи); по крутой каменистой — все ниже и ниже — извилистой ленте; чья-то лошадь скользнула подковой по крупному камню, споткнулась, и всадник зло заворчал на нее; вот уже и подножье горы, и еще поворот и еще, узкие улицы города заключают их в свой лабиринт, и копыта стучат под моими окнами.

Внезапно я спускаю ноги с постели. Я вспомнил, как хозяйка вечером сказала: «Услышите ночью — подводы едут, сразу окна закрывайте. И форточку. — Некрасиво ухмыльнулась и пониженным голосом, будто отпускала скабрезную шуточку, добавила: — Туалет будут чистить».

В темноте я стою у окна и слежу, как на уровне моей груди возникают две большие лошадиные головы. Ближайшая из них движется совсем рядом — протяни руку и тронешь ее за холку. Мне даже почудилось, что лошадь запрядала ушами, и глаз ее блеснул, косо скользнув по мне. Широкие спины движутся мимо, как две баржи в парной связке, бок о бок. На миг появляется пустота — узкий небесный проем между домами напротив, и в этот проем, чуть качаясь, плывет неподвижно сидящий — он черен и сгорблен, колени поддернуты к самым плечам, шляпа скрывает лицо, полукружие спины упирается в срез тяжелого, длинного — тянется, тянется и… исчезает сидящий, — огромного, толстого гроба — о! да это же бочка! — и теплый удушливый смрад вязкой волной подымается от подоконника.