Избранное

— Заведение-то было паршивое, — с расстановкой, будто в чем-то убеждая себя, проговорила Татти. — Но мы здесь столько раз шлялись…

Клефф тоже почувствовал себя неуютно — словно человек, обнаруживший, что в его комнате отсутствуют какие-то, может быть, и ненужные, но привычные предметы.

Много позже выяснили, что тогда, на набережной, они испытали одно и то же. Потом им пришлось чуть ли не свыкнуться с ощущением внезапно обступавшей их пустоты, но тот вечер запомнился каждому именно потому, что оно, это ощущение, явилось к ним впервые, и если не было столь сильным, как не раз в дальнейшем, зато остро подействовало своей новизной. На виду у прохожих Татти вдруг метнулась к Клеффу и, крепко взяв его голову в пылающие ладони, быстро взглянула ему в глаза.

— Ты меня не разлюбишь? — спросила она, пытаясь улыбнуться.

«Конечно, разлюблю», — отвечал обычно каждый из них на подобные вопросы, и они начинали дразнить друг друга. Но тогда Клефф только посмотрел на нее ответным печальным и ласковым взглядом и увидел, что успокоил ее.

Вскоре неподалеку от этой набережной, в переулке, где всегда можно было посидеть на лавочке маленького скверика, зажатого среди старых, столетней давности особнячков, начали строить дом. К тросу, свисающему с шеи гусеничного крана, похожего на жирафу с отрубленными ногами, привязали металлический шар и с размаху стали швырять его, подобно мячу, о стены особнячков. В противоположность резиновому, этот мяч не обладал способностью отскакивать от стен. Скорее стены отскакивали от него и с шорохом опадали, обнажая балки, — так, как опадает от соприкосновения с воздухом истлевшая одежда на мертвом теле, когда раскрывают древнее захоронение: рассыпается в прах и являет миру безжизненные кости.

Татти и Клефф молча смотрели, как ставили забор, огораживая груды щебня и их скверик, где некоторые из лип стояли теперь с надломленными ветвями и ободранной, измятой листвой; как приколачивали фанерный щит с надписью: «Строительство административного здания ведет СУ №…»

Так, одно за другим, начиналась эта длинная цепь исчезновений. Дома, деревья, улицы — большие и малые пространства — выпадали из окружающего. Исчезновения все больше приобретали характер естественного хода событий. Именно так старались воспринимать их Татти и Клефф, чтобы хоть как-то с этим уживаться.

И однако, в происходящем было нечто, чего они никак не могли понять и с чем не могли примириться. Они убедились, что никто, кроме них, не замечает вокруг ничего необычного. Оказалось, что для всех мир каждый раз легко укладывался в новые границы, а то, исчезнувшее, никого не волновало.

Несколько позже события приняли новый оборот. На телефонные звонки к кому-нибудь из родственников или друзей и Татти, и Клефф стали получать ответы вроде того, что такие здесь не проживают, выехали неизвестно куда, а то и просто в трубке воцарялось молчание, в котором, однако, таилась некая жизнь: что-то потрескивало, шуршало, ползло куда-то вдоль проводов… Не добившись ничего путного, кто-нибудь из них ехал по знакомому адресу, надеясь застать нужного человека, но всякий раз случалось, что человек этот и вправду не жил на старом месте — давно уехал, бесследно пропал. Люди исчезали подобно строениям, а бывало, и одновременно с ними. Когда Клефф оказался в районе, где жил в детстве, лет двадцать назад, и рискнул завернуть к своему дому, он увидел лишь большой треугольник земли, усаженный чахлыми кустиками, между которыми стояли скамейки и мусорные урны. Были здесь и столик для домино, и песочница. В песочнице рылась девчушка лет пяти, и Клефф потерянно смотрел на нее, сидя на скамейке рядом с седоватым, крепким стариком, наверное, дедом этой девчушки.

— Дядя, ты чужой? — спросила девчушка.

— Я свой, — сказал Клефф. — Я тут жил, когда был таким же маленьким, как ты.

Девчушка с явным недоверием поглядела на Клеффа и, оттопырив губу, отрицательно покачала головой:

— Нет, дядя. Ты не был.

— Был, — постарался улыбнуться Клефф. — Честное слово.

— Нет, дядя, — уверенно повторила девчушка и вновь принялась за песочек, потому что Клефф ее больше не интересовал.

— А фамилия ваша? — неожиданно заговорил дед. — Я с до-войны здесь прописан и, между прочим, управдомствовал, пока не ушел на пенсию. Я всех помню.

Однако семьи Клеффа старик не знал. Не знал и тех из соседей, кого Клефф принялся называть, доказывая, что жил в этом квартале.

— Нет, гражданин, — тоном официального отказа заявил дед. — Не было вас тут никогда. Нечего и разговаривать.

У Татти произошла чуть ли не в тот же день история, здорово расстроившая ее. Рассказывая о ней, Татти то кусала губы, то, стараясь скрыть от Клеффа свое состояние, принималась над собой подшучивать.