Избранное

Как я представляю, обдумывание заняло что-то около месяца. Это было время интенсивных бесед Агеева со своей паствой. Погода этой весной подгадала как раз для того, чтобы дать им возможность часами гулять по полям. Иногда они оказывались поблизости от нас, и Вилли заводил их в дом. Бывало, я, возвращаясь из Лондона, заставал всю команду в гостиной, и когда они, уже поздно вечером, собирались уходить, предлагал Агееву задержаться немного, — с тем, чтобы Вилли подвез его потом домой. Обычно Агеев с видимым удовольствием откликался на это. Так что мне трудно будет опровергнуть тех, кто захочет представить меня соучастником событий. Агеев потягивал виски, грел ноги у огня и, в общем-то, ничем не отличался от образцового английского джентльмена перед камином гостиной, если не принимать во внимание резкость его суждений и сам характер их, столь непохожих на те, какие можно услышать у нас за каминной беседой. Хотя Агеев и филолог, он глубоко погружен в проблемы правовых и социальных отношений внутри демократических обществ. Он говорит об ослаблении защитных функций демократии, связывая ее нынешнее положение с человеческим организмом, в котором нарушен или даже отсутствует иммунитет. «Все болезни демократии, — утверждает он, — происходят от одной, важнейшей: от плохого механизма самозащиты». Я, сказать правду, если возражал ему, то больше из какого-то негодного чувства, будто затрагивается наша добрая честь: не мы ли, Англия, носители образцовой демократии? Но мы же сами знаем лучше других, сколь все у нас стало шатко. И, как видишь, Агеев хорошенько ткнул нас носом в самую суть нашего славного бытия. Прием был недозволенный, но Агеев увлек за собой тот молодняк, который жаждет действий, азарта и авантюры. Все это он им дал.

До самого конца ничто не предвещало бури. Знал бы я, почему это Вилли стал подсаживаться в мою машину по утрам! Он доезжал со мной до контрольного пункта завода, я проходил в дирекцию, а он всякий раз оставался ждать «одного знакомого парня». В такую рань? Кого и зачем? Мне и в голову не пришло заподозрить что-то неладное. Все делалось буквально на виду у охраны, у множества людей, снующих туда и обратно сквозь турникет. Выражение «один знакомый парень» обозначало, как мы теперь знаем, целую группу молодых специалистов — инженеров, исследователей и даже административных служащих, согласившихся сыграть в эту опасную игру. Переговоры между ними велись по многим внутренним и внешним телефонным линиям, и ни разу не было случая, чтобы их «засекли». Скандально уже то, что эта явная демонстрация с самого начала не привлекла ничьего внимания.

Все это продолжалось несколько недель. Они были чертовски предусмотрительны и присоединили к своей команде молодого нотариуса, который ради этого дела готов был расстаться со своей профессией, но, думаю, теперь, напротив, взлетит по лестнице карьеры быстро и высоко. Этот малый с прекрасной фамилией Смит принял у них присягу. И полтора десятка человек, вовлеченных в спектакль, подписали заявление, в котором заранее провозглашали, что никакие добытые ими секретные материалы не будут переданы и (или) показаны никому до момента возвращения их ответственным официальным лицам. Все, что уносилось из лабораторий и комнат конструкторов, доставлялось в контору Смита. Каждый документ фиксировался специальным актом, и нотариус его заверял. У этого же Смита была устроена небольшая фотостудия. Фотокопии запирались в сейфе, а сами документы возвращались на свои места. Но ради особого эффекта некоторые оригиналы они оставляли у себя. И этого никто не заметил! Через их руки прошли десятки, сотни листов чертежей и документации! Тут видится какой-то безумный размах: не две-три исчезнувших бумаги, — Агееву понадобилось, чтобы их таскали чуть ли не мешками. Он знал, что делал: ему нужна была не только скандальность случившегося, но катастрофа — катастрофа всей нашей системы, катастрофа для всех нас — людей, стоящих во главе этой системы. Вот чего он добивался и в немалой степени добился. А так как преуспеть он мог лишь с помощью огласки, то его удар пришелся в первую очередь по тебе, дорогой мой Хьюго. Почему ты тогда, тридцать лет назад не остался в газете, как я тебе советовал? Как бы ты спокойно жил все это время! Телевидение поедает человека, где бы он ни сидел — дома перед экраном, или где-то позади него, — я имею в виду твое кресло в совете директоров.

Я думаю, что слово «катастрофа» здесь особенно уместно, ведь катастрофой с жертвами они и угрожали. И как бы эта затея ни выглядела, приходится быть справедливым: он прежде всего ставил на карту свою жизнь. Что касается Вилли, то, сказать по правде, теперь, когда все закончилось, я не могу отделаться от чувства глупой гордости за него. Пусть под влиянием Агеева, но он решился на этот смертельный трюк.