Избранное

Расчетливый хозяин прикинул в уме, сколько получит барыша, заменив мальчуганом взрослого пастуха, и принял предложение. С тех пор Азиз пасет стадо Согомона-аги. Мы с Васаком всегда пасем коров с ним вместе, чтобы помочь ему.

— Бари луйс, — ответили мы, разглядывая его со всех сторон. — Как спалось? Сев-шун [13] не кусался?

Сев-шуном мы называли Согомона-агу, а заодно всех его домочадцев.

Азиз старательно улыбался. Но улыбка получилась вымученная, не настоящая.

— Было такое. Сев-шун малость пересчитал мне ребра.

Азиз был весь в священных амулетах, которые должны были охранять его от всяческих бед. Но амулеты, видно, не очень оберегали его. Азиз часто приходил на пастбище избитым. Вот и сейчас он был с синяком под левым глазом и с ободранным подбородком.

— А сегодня за что? — спросили мы.

Азиз старался обернуть все в шутку:

— За то, за что вчера. Разберешь их там! Вздумается им и лупят.

Всегда склонный к шутке, смеху, Азиз попытался развеселить нас. Он выкатил перед собой огромное брюхо, скрестил на нем руки, свирепо завращал глазами. Ни дать ни взять Согомон-ага, когда он в гневе. Но это нас не рассмешило.

— Все же, за что он тебя так? — допытывались мы.

Азиз выпустил живот, убрал с живота руки и стал таким, каким он был: маленький, неказистый, готовый расплакаться от малейшей обиды. Вот и сейчас в узких, смешливых глазах Азиза блеснули слезы.

— Пристали: за что, за что? Разве я знаю? Говорят, молока было мало, — отрезал он, тайком вытирая слезы.

— Ух, толстосумы, обдувалы! — погрозил кулаком Васак. — Им все мало.

Солнце поднималось, в золотом сиянии утра просыпались горы.

Вон Басунц-хут… А вот справа Качал-хут. Чуть подальше — Матага-хут… Вон за нашими горами виднеется еще одна гора. Названия ее не знаю, но она тоже, наверно, какой-нибудь «хут». Хут — это пригорок. Не удивляйтесь: в Карабахе что ни гора, то хут. Должно быть, такое уменьшительное имя дают нашим великанам, чтобы не сглазить.

Наш Басунц-хут высок, могуч. Кому-кому, а ему впору имя горы носить, с Мрав-саром равняться, а он — хут. Что поделаешь, как говорят, бодливой корове бог рог не дает. Только вот бедновато на этом хуте. Бок его, обращенный к нам, гол, нищ, без растительности. И только наверху он увенчивается небольшой рощицей — нахатаком, издали напоминающим пышный гребень удода. Впрочем, многие горы в Карабахе увенчаны такими рощицами — нахатаками.

Нахатаки — могилы неизвестных героев, павших в неравном бою с арабами, сельджуками, персами, попеременно завоевывавшими Армению.

Их останки считались святыми мощами, к ним отовсюду стекались на поклонение паломники — бесплодные женщины, желавшие иметь детей, слепые, калеки, больные — всякий страждущий люд.

Сюда приходили юноши набираться храбрости или просто любители пышных поминок и трапез, которые устраивались здесь богатыми крестьянами.

Внизу, в овраге, журчал Чайкаш — маленькая, звонкая горная речушка, обжатая крутыми берегами. Хотя летом она почти усыхала, но в ямках на пути ее оставалось достаточно воды, в которой летом нгерская детвора вволю купалась, весело, с визгом плескаясь и погружаясь по горло.

За Чайкашом начинались владения Вартазара. В Нгере были и другие богачи, но он был всем богачам богач. Первый толстосум в Нгере, а может быть, и во всей округе.

У Вартазара был сын по имени Хорен. Учился он в Баку, в деревню приезжал только летом. На кого он там учился, не знаю, но одет был так, что мы глаз не могли оторвать от него. Мало ему студенческой формы, шапки с блестящим козырьком, он еще носил сапоги со шпорами. Когда он расхаживал по селу, шпоры на сапогах сладостно позванивали. С нами, конечно, он ни слова, как всякий богатеев сын и городской воображала. Называл нас не иначе, как салагами, мелюзгой, шушерой. Получить от него подзатыльников, шишек, синяков под глазом — раз плюнуть. Подзатыльники — это еще куда ни шло. Иной раз так даст — не встанешь. Весь вартазаровский род такой — тяжелые на руку.

Сколько раз, застигнутые им в отцовских садах, мы давали деру, едва унося ноги.

— Смотрите, салаги, попадетесь, ноги переломаю, — посылал он нам вдогонку.

И мы знали, попадись ему под руку, угрозу свою исполнит, перебьет нам ноги.

Но больше всего мы, конечно, боялись собаки Вартазара, от одного вида которой нас бросало в холод, в паническое бегство, огромного пса с рыжими подпалинами на боках и такими же страшенными клыками, торчащими по обе стороны черной влажной морды. По-моему, ему всегда было жарко, потому что он вечно ходил с выброшенным набок языком и часто-часто дышал. Спущенный с цепи, он ходил вокруг хозяйского дома, обнесенного высоким с зубчиками забором, злобно поскуливая, для большего устрашения вздыбив на загривке шерсть.

День только начинался, а на полях и виноградниках Вартазара уже мелькали согнутые фигуры людей-наемников. Выкорчевывали лес, собирали камни, расчищая новые участки, пололи, окучивали грядки…

Скот брел медленно, теснясь и толкаясь на узкой горной дороге.

Позади раздался стук копыт. Повернувшись, мы увидели на тропинке облако пыли.