Избранное

Мы с утра вышли в горы. И вышли не опестыши собирать, а посмотреть на работу землемеров. Сегодня раздел земли — и чтобы мы сидели дома?

Стоял май, но было уже тепло. С гор, журча, бежали хлопотливые ручьи. Разогретый воздух был наполнен птичьим гомоном и веселыми голосами.

Осторожно, чтобы не помять всходы, землемеры-приезжие, загорелые ребята во главе с дядей Седраком, переносили инструмент на трех ножках с места на место. Теодолит — называли этот инструмент взрослые. Землемеры по очереди смотрели в щелочку инструмента на полосатую рейку, которую тоже переносили с места на место.

В поле, где происходил обмер земли, набежало много народа. Приплелись и старики.

Дед был тут же. Старики внимательно следили за работой землемеров и после каждого межевого знака предлагали откушать. Девушки разносили кувшины с холодной ключевой водой.

Дядя Саркис мелькал то там, то здесь. Он теперь председатель сельсовета, без него у нас ничего не делается. В сельсовет избран и мой дед. Без него тоже в Нгере не обойтись.

Дед подходит к теодолиту, смотрит через щелочку на рейку, цокает языком.

— Правильно построен мир, председатель, вот что я тебе скажу, — тихо произносит дед, поглаживая усы.

— Таким его сделали, — поправил Саркис.

К землемерам подошел Аки-ами.

— Вот здесь, — сказал он, заскорузлым пальцем показывая на межу, — был убит человек. Брат убил брата за локоть земли. А вон там, — показал он на другую межу, — Месропу размозжили череп…

Лента рулетки поблескивала на солнце. Полосатая рейка возникала то там, то здесь. По полю метались люди, разнося вешки и втыкая колья.

Мы помогали землемерам, угадывая их намерения. Пыльные, загорелые, они щелкали нас по вихрастым головам:

— Молодцы!

— Пошевеливайся, пошевеливайся! — торопил землемеров парикмахер Седрак, которого теперь все называют «комбед Седрак». Из кармана его вдруг показывалось то дуло, то рукоятка револьвера. Без комбеда Седрака дядя Саркис и пальцем не шевельнет.

— Который раз ты меришь землю, Седрак? — с лукавинкой в глазах спросил дед. — Случаем, не запамятовал? А то могу напомнить. Шишка еще на голове не прошла?

Седрак, поняв намек, громко рассмеялся:

— Пусть дашнаки да вартазары свои шишки считают! Земля теперь наша.

Васак перекинулся несколькими словами с главным землемером, чем вызвал у взрослых одобрительные улыбки, затем неожиданно попросил, указывая на теодолит:

— Можно посмотреть?

— Пожалуйста, смотрите, — с готовностью отозвались землемеры.

За Васаком мигом выстроилась очередь.

Привстав на цыпочки, Васак приник к щелочке теодолита.

По мере того как он всматривался в глазок трубы, щеки у него раздувались.

— Ух! Ух!.. — вскрикивал он.

Мы обступили волшебный инструмент.

— Что там видно?

— Видно, как у дашнаков пятки сверкают.

— А короткоштанников там нет? — спросили из толпы.

— Англичан? А как же! С американами вместе.

— Улепетывают?

— Еще как!

Веселый смех покрыл голоса.

Мы с нетерпением ожидали своей очереди.

Насмотревшись на работу землемеров, мы отошли на ближний пригорок.

— Знаете, ребята, — сказал Сурик, — если у нас откроют школу, я буду учиться на землемера — хочу оделять бедняков землями богачей.

— Так и станут бедняки ждать тебя, пискуна, пока ты доучишься до землемера! — усмехнулся Варужан.

В последнее время он Сурику спуску не давал, по каждому поводу называл его пискуном. Вообще Варужан переменился. Он теперь не такой тихоня, как прежде. Да и щеки наел так, будто не было ни голодной зимы, ни бегства в горы от турок.

— Ну, не землемером, так комбедом, — поправился Сурик, — от комбеда тоже богачам попадает.

— А может, председателем сельсовета? Ты уж лучше сразу, чего там! — снова усмехнулся Варужан.

Три дня шел обмер земли. Три дня землемеры делили бекские земли между крестьянами, нарезали всем поровну, по количеству душ в семье, никого не обидели.

Работа закончена. Взрослые ушли «вспрыскивать» землю.

Оставшись на полях, мы без помех осматривали межевые знаки.

Пройдут годы, станем стариками и будем хвастать перед своими внучатами, что были свидетелями такого замечательного времени.

II

Из щелей в потолке падает дневной свет. Полоски его, прорезая гончарную, окрашивают все внутри в причудливые, радужные тона. Скрипит колесо. Голова деда, склоненная над станком, вспыхивает белым пламенем.

— Быстротечна наша жизнь, юноша, — гудит в пустых посудинах голос деда, — но жизнь каждого исчисляется не прожитыми днями, а содеянными добрыми делами. Иной проживет сто лет, умрет — и следа не видно. Другой и трети не протянет, а глядишь — все помнят его. Блаженной памяти твой родитель недолго гостил за столом жизни, но бог свидетель, какое он оставил имя!

Горе говорливо, и дед, казалось, искал в словах утешения.

— Птица по соломинке строит гнездо, навозный жук на километры тащит свой шар, заботиться же о другом дано только человеку.

Он остановился только на минуту, чтобы снять готовый кувшин.

— Эй, эфенди, — через минуту снова гремит голос деда, — ты испортил глаза, сидя над книгами. Скажи на милость, как назвать человека, пожертвовавшего собой ради счастья других?