Избранное

— Большевиком, — ответил я. — Мой отец — ученик Ленина.

— Аферим! — сказал дед. — Недаром говорится: кто под добрым станет деревом, доброй осенится тенью. Твой родитель простой был человек, но избрал учителя верного.

Полоска света, прорезавшая гончарную, осветила лицо деда. Оно было печально и сосредоточенно.

— Эй, эфенди, ты теперь не маленький, от тебя не следует скрывать. Знаешь, как погиб твой отец?

Я молча киваю, кое-что и до моих ушей дошло.

— Николай пожалел нас, он не сказал всего о смерти Мурада, — продолжал он. — Но я догадываюсь, что значат его слова: остался в засаде прикрывать друзей…

Дед повернул ко мне скорбное лицо:

— Мой эфенди! Ты читал мне про коммунаров. Разве он хуже коммунаров?

_*

А весна шла. Обочины дороги, расщелины скал, куда ни кинешь взор, запестрели брызгами разнообразных цветов.

В насыщенном ароматами воздухе слышу отзвуки веселого грохота. То ожила тропинка гончаров. Я различаю в ней каждый звук. Вот короткой трелью залилась певчая птица: это дядя Савад пробует новую свистульку. Вот, как набат, раздается гром молота о наковальню… Я шагаю, как и встарь, по тропинке гончаров, и мне от этих громов и трелей, как некогда от «болтушек» Марал, на душе так легко!

Двери мастерской дяди Сако широко распахнуты. На пороге стоит Айказ, деловито трепля конский волос. Тот Айказ, который ударом рашпиля разукрасил Самсона. Многие ли из нас, его сверстников, могут похвалиться такими делами? Что и говорить, Айказ во всем первый среди нас. Он и с партизанами был, и из винтовки стрелял.

Как только Айказ возвращается из мастерской — мы к нему. Что сказки Апета или даже деда о стародавних временах, когда дела партизан куда чудесней!

Сурик не сводит глаз с Айказа. Я не ошибусь, если скажу: из всей нашей братии Сурик больше всех хотел отличиться. Трус трусом, он бредил подвигами.

Но, мечтая о собственном героизме, он не унывал, когда героем оказывался другой. Благородная зависть не мешала ему радоваться чужому успеху.

Некрасивая, веснушчатая Арфик, слушая Айказа, стала от волнения такой привлекательной, словно ее подменили. Куда-то исчезли даже веснушки, обильно рассыпанные по лицу.

Я ловлю на себе взгляд Айказа. Ручаюсь, он сейчас вспомнил о той минуте, когда заколачивал последний гвоздь в подкову Урика.

Теперь, когда конный завод знаменитых карабахских скакунов снова вырос, я с волнением вспоминаю об Урике, спасенном моими друзьями, первыми нгерскими комсомольцами. Не будь этого подвига, может быть, и завода не было бы. Не надо забывать, что Урик чуть ли не единственный конь карабахской крови, отбитый у чужеземцев-врагов.

_*

В Нгере что ни день — новость. У каждого завелся свой участок земли и тутовый сад. Наделили нас и виноградниками. Должен оговориться. Тут — куда ни шло, его пробовали и раньше. Тутовые сады, как известно, не охранялись. А виноград? Кто из нас мог дерзнуть полакомиться виноградом, не рискуя получить подзатыльник? Да мы просто богачи теперь!

Вы скажете: а как тропинка гончаров? Не станет же человек делать разные свистульки, как дядя Савад, или даже горшки, если такое творится вокруг?

Не знаю, как другие, а вот наш Айказ вовсе перестал ходить в мастерскую отца. Сделал пару-другую сит — и на том прощай. Ведь кому-кому, а Айказу есть к чему приложить руки в своем новом хозяйстве.

Видели сад, что лежит неподалеку от села, окруженный живой изгородью из цепкой ежевики, — тот сад, куда однажды рискнул проникнуть Аво и так жестоко поплатился за это?

В нем хозяйничает наш Айказ. Вообще Айказа ничем не обделили. Делят землю — ему получше. Сады — тоже он на первом месте. Все из-за дяди Сако.

И нам сельсовет выделил лучшие участки. И тоже, наверно, за отца. Но кого из бедняков обидели в Нгере? Отец Сурика жив, он даже не был партизаном, а посмотрите, какой дали ему виноградник!

Вокруг нас зеленела трава, цвели сады, с груш и яблонь сыпалась белая метель.

Дед сказал:

— Сколько ни тяни ветку к земле, отпустишь — она летит вверх. Кто в силах отучить живое тянуться к солнцу?

Когда виноградный куст, оголенный, некрасивый, лежал на земле, точно ища в ней защиты от ночных заморозков, он еще был чужой. Когда же выбросил первые нежные листья, скрыв свой кривой, некрасивый лозняк, он уже стал нашим.

Весна тысяча девятьсот двадцатого года. Как мне воспеть тебя, наша вечная весна?

_*

У придорожного тына, неподалеку от нашей школы, куча ребятишек. Среди них нетрудно различить Вардана. Он точь-в-точь как Сурик; вертлявый и быстрый. Такой же пискун.

Опустившись на одно колено, Вардан, как заправский игрок, прицеливается. Один глаз его полузакрыт. Легкий толчок ладони — и крашеное пасхальное яйцо скатывается вниз.

Дорога наша лежала мимо места, где ребята играли в скатку. На пологом склоне блеснула белая накатанная полоска. По ней то и дело, сверкая краской, бежит вниз яйцо. Сумеешь попасть в другое яйцо — оно твое.

У такой полоски не раз опускался на колено и я, играя в скатку, когда был маленьким.