Избранное

Уздеев спросил с невозмутимостью снабженца:

— Тебе сколько надо вагонов?

— Чем тряпье у них покупать... шмутки! — Он опять стукнул по столу так, что вздрогнули стаканы. — Дайте мне этот препарат!

— Чего это вы сегодня — стучать? — почти неслышно для остальных заботливо спросил Алешка.

— А я говорю: дай!

— Да блажь это, Порфирьич! — Уздеев по-прежнему размахивал вилкой. — На сколько там эта импортная таблетка? На сто пятьдесят? Ладно. Значит, Вите Погорелову, чтобы захорошеть, чтобы пить-то не зря, надо съесть их целую пригоршню. Хотя бы штук шесть-семь. Так, Витя?

Погорелов только медленно повел плечом:

— Н-ну, если...

— Ему и семь мало. Недаром я тебе о вагонах!

— Ну, до абсурда все можно довести. — И Растихин обернулся к Погорелову: — Извини, Витя, это я не на твой счет — на счет Уздеева.

— Д-дайте!

— Да что это ты, Порфирьич? — наклонился к Гаранину Котельников.

— Сейчас я его отведу.

Алешка встал, обнял сзади сразу обмякшего Гаранина.

— А трест тебе за вредность доплачивает? — поинтересовался Уздеев.

— Вообще с ним такого не было! — обиделся Алешка.

— Оно и видно.

— Да что ж это такое? — привстал Василь Егорыч. — Не поели как следует, не выпили... Еще и зайчика из духовки не попробовали... Или у вас весь день и маковой росинки во рту? Дак маслица бы... Давай, давай на диван!

— На полу любит.

Уздеев улыбнулся и стал побыстрей дожевывать — торопился с шуткой:

— С дивана он упадет.

Котельников помог пасечнику раскатать на полу матрацы, накрыл их простынями. Гаранин упал, не раздеваясь, и повалившийся вслед за ним Алешка сперва приподнялся было, а потом мотнул кудлатой головой и лег рядом.

Прикрывая ладошкой рот, Уздеев зевнул:

— У него была.

Растихин тоже зевал:

— К-кто?

— Д-да что это такое? — словно чему-то в себе удивился Уздеев, опять зевая. — Т-таблетка.

— Ипонская, — уточнил Погорелов.

Через минуту Толя Растихин встал и, заплетаясь ногами, медленно вышел на середину горницы, остановился, покачиваясь, и Котельников шагнул к нему, успел подхватить.

Уздеев пытался пошире раскрыть соловеющие глаза:

— А-андреич?.. Теряем к-кадры?

— Люди добрые! — стонал около Растихина Василь Егорыч. — Ты был с ними, Игоречек, видал. Ели они в тайге?.. А то по стакану водки да медовуха. Она ить крепкая! Витюня, дружок! Славик! И эти уже сумные сидят, ты глянь. Или пропасть какая?

Один только Витя Погорелов, уронив тяжелую голову на грудь, еще сидел на стуле, обеими своими громадными пятернями цеплялся за край стола.

Расстроенный пасечник ходил вокруг:

— Что ж за наказанье такое, Игоречек?.. Это ж где видано, чтобы так сразу все мужики-то напились. Или еще из города? На старые дрожжи?

Поглядывал на середину стола, где стояла начатая бутылка белой, и Котельников налил ему полный, почти до краев, стакан.

— Выпей, Василь Егорыч... Чего ж теперь?

Руки у пасечника тряслись, кулак, в котором он держал стакан, стал мокрый от водки. Выпил наконец, не стал закусывать, а словно крякнул — горько сказал:

— Ай-яй-яй!.. Посидели кучечкой! Поговорили!

Котельникову стало одиноко, есть расхотелось, и он сидел, глядя, как на глазах у него пьянеет, — или, показалось ему вдруг, делает вид, что пьянеет, — пасечник. Во дворе постоял, опять глядя в ночное небо...

С севера на темные увалы натягивало жиденькую, словно раздерганная кудель, серую хмарь, но над головою было чисто, и, запрокинувшись, он смотрел вверх, и смотрел до тех пор, пока звездная картина перестала казаться ему плоскою, и в этой затягивающей куда-то в бесконечность, сосущей сердце бездонной выси он теперь словно различал глубину каждой звезды в отдельности — какие поближе были, какие дальше... Может быть, подумал он, потому и мало нам глядеть только перед собою или слегка вверх, может, потому и тянет нас, задирая голову, устремлять свой взор обязательно в зенит, что так мы проникаем во что-то наиболее тайное и там, вверху, и — в себе?

Еда на подоконнике в зимовейке стояла нетронутой, старик смотрел на огонь. На Котельникова не глянул, и он собрался было уходить, когда Пурыскин шевельнул заросшим ртом:

— Пригорюнился?

— Так что-то... Скучно одному.

— Ребяты где?

— Спят.

— Рано, однако.

— Крепкие вроде хлопцы. А тут и выпили помалу...

— Опоил должно.

— Кто?

— Да кто? Васька. Токо с виду Исусик. А так варнак варнаком. Три медовушки держит. Какую сам пьет. Для здоровья. Какой друзей привечает. Это все равно что вода. Ни пользы от ее, ни вреда. А какая — непуть отваживать...

— Какую непуть?

— Мало ли? Тайга! Всякие люди шатаются. Один с добром. Другой с худом. Худому поднесет стакашек, и ровно обушком. Хошь, у тебя в стайке пусть день или два лежит. Хошь, на лошадку, да куда подальше, чтобы и дорогу забыл, когда проспится...

Котельникову хотелось головой тряхнуть, но он только поднес к лицу руку, провел по глазам.

— Откуда, дедушка, знаешь?

— А ты поживи с мое. И ты знать будешь.

И пока Котельников, все еще и веря и не веря, раздумывал, пока закипала в нем, поднимаясь до краев, не то обида на пасечника, не то злоба, старик продолжал все так же неторопливо: