Избранное

— Свояк у его. Рестант. Скиталец. Когда проживется, одни портки, сюда прямым ходом. Пришел, говорит, братка. Хошь, так угощай. Хошь, зелье свое испытывай. Васька тогда травку варит да в медовушку, а энтот, скиталец, пьет. Очухается, рассказует. Как было: совсем худо или не шибко? Какой снадобы добавить.

— Ну, может, в самом деле, бывает — край! — громко и горячо сказал Котельников. — Если кто-нибудь с ножом к горлу. А ребят-то? Этих ребят — зачем?

— Большие, сказывал, люди.

— Какие, дедушка, большие? Обыкновенные. Хорошие хлопцы. — Котельников встал. — За что?

— Может, покуражиться. Раньше поговорка. Мужик богатый что бык рогатый. Богатых теперь нету, а...

Котельников взялся за ручку двери и постоял еще, глядя в пол, но он был уже не здесь...

Пурыскин, словно закончив наконец размышлять, поправился:

— Есть, однако, богатые...

Котельников дернул за ручку.

— Постой! — негромко позвал старик. — Тебя как?

— Игорь.

— Садись сюда.

Он сел. Старик подался к нему слегка и легонькую ладонь положил ему на руку.

— Посиди. Посиди... Ну, вот. Теперь иди, если хочешь. Поглянь на товарищей. А с варнаком этим ничего не надо. Ты молодой. Надо знать. Что старые люди знают. А рукам воли не давай. Знать надо.

Котельникову отчего-то стало легче. Он встал, сказал грубовато, но растроганно:

— Спасибо, дед.

— Я еще долго буду. Приходи.

В горнице пасечник, стоя на одном колене, за волосы удерживал на другом запрокинутую голову Гаранина, в полураскрытый рот лил из кувшина молоко, и одна щека у Гаранина вяло подергивалась, он то захлебывался, а то глотал судорожно, и в горле у него хрипело и булькало молоко, поднималось, выкатывалось на лицо, бежало по шее, рубаха у него на груди была мокрая и слиплась.

Котельников цапнул пасечника за плечо:

— Отпаиваешь? За что ты ребят?.. За что, сука?

Пустой кувшин с глухим стуком покатился по полу. Гаранин, сникнув, повалился на матрац. Пасечник выворачивался, становясь на колени.

— Перепутал я, Игоречек!.. Видит господь, перепутал! Чем хочешь...

— А ну, встань!

Он потянул за воротник дешевого пиджака, и пасечник, шатаясь, привстал.

Котельников нагнулся к столу, схватил с пола четверть с медовухой, плюхнул в пустой стакан.

— А ну-ка, бери!

Пасечник, проваливаясь в пиджак, повисая у него на руке, опять бухнулся на колени, его повело, но он выпрямился, задрал вверх враз налившиеся слезами, странные свои, с опущенными на середине нижними веками глаза.

— Игоречек! Нельзя, не выдержу! У меня сердце... Даром что с пчелами, а здоровьем и правда господь обидел. Грех на душу возьмешь — помру я!

— А ребята?

— Молодые, им ничего!.. Проспятся. И, право, перепутал. Близко держал... Ты в шкуре моей, Игоречек, побудь, тогда скажешь! Правду говорят: это покой пьет воду, а беспокой — мед! С год назад пришли нахалюги с патлами... У кого ружье, у кого гитара. Собаку застрелили. Все выпили. А я под стволами простоял...

А Котельников и так уже зачем-то смотрел на свою кисть, куда положил свою сухонькую ладошку старик Пурыскин.

— Встань!

— Я тут, Игоречек, тут!.. Тебе нельзя волноваться, мне сказали...

— Да это уж не твоя забота!

Держась за край стола, пасечник дернул шеей и скосил глаза. Котельников отвернулся.

О край стакана позвякивало горлышко, торопливо булькала водка. Хрустнул жадный глоток.

Он еще ниже склонил голову.

Пасечник осторожно обошел его, вытянул мокрые, близко. обросшие русыми волосенками бледные губы.

— Еще на коленки кинусь! Просить буду, Игоречек, как ангела! Не говори им. Видишь, я плачу... А ты чего? Игоречек?!

— Уй-ди!

Руку с вытянутым пальцем он кинул к двери, и пасечник, начавший было спускаться, как на пружине подался вверх, выпрямляясь, боком шагнул к порогу.

Котельников долго сидел на диване, и глупая, какая-то горькая и нелепая фраза неотвязно вертелась у него в мозгу. «Нет счастья трезвому человеку, — думал он, глядя в пол широко открытыми глазами и замечая только расплывающийся свой кончик носа да кружочек взъерошенных усов. — Нет счастья. Трезвому человеку. Нет!»

Потом он встал, подошел к ребятам, вповалку лежащим на полу, постоял около них, разглядывая, из-под кого-то вытащил неловко подвернутую руку, у другого поправил в головах. Сходил за полотенцем и отер Гаранину лицо, шею, промокнул рубаху на груди, а затем сложил полотенце вчетверо и положил на влажное от молока пятно на подушке.