И возникает бытие из точки.
Которой —
Но буду я любить описку, опечатку...
Которой нет!
И можно щеголять,
надев на пальцы, как штаны, перчатку,
и под сурдинку — тра-ля-ля! — гулять.
Под Новый Год все веселы и пьяны.
Под Новый Год,
А по сердцу мороз, поди, дерет?
Я — те взбесившиеся фортепьяны,
что осмеял когда-то Дидерот.
А хоть бы те — не выест очи стыд!
И сколько музыкальной канители
на ели на рождественской блестит!
Какой там сад! Я умопомрачитель...
Рачительный!
На поприще вещей.
Я еле начатый самоучитель
при свете трех заплаканных свечей.
Мелодии ручей...
Кой черт мне поручитель,
что я себе родня, а не ничей?
И музыка течет всё горячей.
Я недоконченный самоучитель,
закапанный слезою восковой.
Ту-ту! Уехало. Тю-тю! Свисточек.
А где-то, может быть, уже тю-тю и я,
и даже звездное скопленье точек
останется без бытия.
Без поля, без движения, без массы,
не существуя, через не могу. —
Еще бы! —
Угу! Так, так! Угу! Угу!
Отдать на откуп скуку бедокурам!
Бу-бу! —
Ура! Разы разят, рожаясь, за разами.
Ду-ду! Беда идет войною на беду.
Как девку с разодетыми глазами...
Вкруг пальца ночь я обведу.
Источник музыки...
Забил из точки.
Порхают по ночи листочки и свисточки,
и сад в кулак собрался, как в отъезд,
как дым развеялся...
А стыд глаза не ест,
и только я своим гаданьем донят.
И зло ползет из-подо зла,
Харонов пруд и труд! Туманный выдох: гребля.
И может быть, себе до кончиков ногтей,
трех свеч моих желтей, я стал уже ничей.
И три старушки, сидючи в сторожке,
у церковки гадают налегке.
И я теперь как от просвирки крошки...
И сад развеялся в зеркальном далеке...
А линии уходят, как дорожки,
по распятой на музыке руке.
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ФУГА
На земле мир и во человецех благоволение