Избранное

Есть же огромная пластмассовая промышленность! Делают никому уже сейчас не нужные вазочки и тарелки. Почему бы не продумать и не создать удобные легкие судна, чтоб их края не врезались в больное тело, чтоб они хорошо промывались и чтобы обессиленный человек мог их легко поднять.

Зое казалось, что, пробыв одну ночь в этом бесхозяйственном и бестолковом мире, она уже определила в нем непорядки, которые при желании и энергии легко устранить.

Обязать няню в ночное время незамедлительно являться на звонки. Сестрам в рабочее время отказаться от косметики и от каблуков. Им не мешало бы напомнить, что они — сестры милосердия, старое, забытое слово, обязывающее человека к участию и состраданию.

Настольные лампочки — на всех тумбочках. Замена тяжелых грубошерстных одеял. Переносные телефоны, чтоб лежачие больные могли сами поговорить и успокоить своих близких. Разве это так невозможно? Неужели никто об этом не думает?

А она, Зоя, сидит за специальными техническими переводами, которые нужны нескольким десяткам людей. И уже давно нет у нее ощущения, что это единственно нужное ее дело.

Но кем надо быть здесь, чтобы осуществить какие-то перемены? Может ли это сделать не профессор, не врач?

«Ах, к чему это мне, — подумала она, — уйти бы скорей отсюда».

— Тетя Дуся, я сегодня умываться сама пойду, мне разрешили! — вопила Наташа.

Вся палата следила, как девочка спустила с койки загипсованную до колена ногу, потом поднялась и, опираясь на костыли, с подскоком направилась к дверям. На ее широком лице держалась постоянная улыбка.

— Наташка, тебя как вчера Тиночка учила? Больную ногу вперед, здоровую подтяни. А ты скачешь, — волновалась Галя.

— А я вовсе без костылей, на одной ножке могу, — хвастливо заявила Наташа.

— Конечно, чего ей, встала и поскакала. Через два месяца гипс снимут, она и думать забудет, — сказала вслед девочке Анна Николаевна.

— Ей тоже операцию делали?

— У нее перелом в лодыжке. Это само зарастает, без операции.

Няня Дуся подошла к Зое:

— Умываться будем? Тебя когда привезли? Ночью! Что же ты… Надо все дела сделать. Как это такое — «не могу». Все могут. Ты, что ль, одна…

Зоя с трудом преодолела отвращение и, как ей показалось, унижение, хотя вокруг это воспринималось как самое обычное дело, каким оно по существу и было. Санитарка Евдокия Степановна — няня Дуся — охотно приняла рублевку, которая побудила ее к дальнейшей деятельности.

— Вот управлюсь маленько, я тебе белье сменяю, — пообещала она, хотя менять чистое белье не было никакой необходимости.

Статная женщина с холодно красивым лицом принесла большой поднос и раздала хлеб, масло и сахар.

— Что ты мне два ломтика кладешь, — взъелась на нее Варвара Петровна, — ребенок я, что ли…

— Да бери сколько хочешь, мне его не жалко, — и буфетчица равнодушно плюхнула на тумбочку Варвары Петровны почти весь хлеб с подноса.

Немного погодя к дверям палаты подкатили тележку с котлами и раздали всем манную кашу, а Анне Николаевне, у которой был диабет, гречневую. Евдокия Степановна принесла чайник и разлила густой, терпко пахнущий чай.

Прискакала из умывальной Наташа.

— Манка сегодня, а я думала — макароны, — сказала она разочарованно. Но тут же ее личико снова прояснилось: — Ой, а как хорошо ходить! Прямо как будто летаешь! Я теперь целый день ходить буду.

В палате молчали. Все занялись едой.

Варвара Петровна резала ломтями свиную грудинку. Гале Евдокия Степановна достала из холодильника творог и сметану. У Анны Николаевны не было ничего домашнего, но Галя отдала ей свою кашу, и она после гречневой, презрев диабет, съела тарелку манной.

Зое есть не хотелось. Она выпила бы горячего чая, но нечего было и думать поднести стакан к запрокинутой на плоские подушки голове. Тело уже потеряло чувствительность. Иногда Зоя погружалась в дрему, но тут же точно проваливалась в черную яму и открывала глаза.

Очнувшись от такого забытья, она и увидела в первый раз Софью Михайловну.

Странные сопоставления рождаются иногда в душе человека! Уж не здесь ли, в больничных стенах, измученная душа должна быть далека от поэтических образов и представлений? И почему именно строчку «На холмах Грузии лежит ночная мгла» повторяла про себя Зоя, когда смотрела на врача своей палаты? Не потому ли, что Софью Михайловну легче было представить себе в шелку и бархате, с цветком в руках, чем в белой докторской шапочке, держащей пинцет и клочок ваты?

Маслинная чернота больших глаз, словно кисточкой выведенные брови и даже темная родинка возле маленького, луком изогнутого рта — все было как на восточных миниатюрах. Красота не модная, не современная, отвергнутая сегодняшними ценителями, и все же… «На холмах Грузии лежит ночная мгла…»

Она смазывала черной жидкостью колено Анны Николаевны.

— Сегодня вам спицу вынем, опустим ногу. К вам сын ходит? Скажите, чтобы костыли принес. Скоро вас поднимать будем.

— Позвонить ему надо. Вообще-то он придет. Он часто в вечернюю смену работает. А так он придет…

— А я уже прямо бегаю, — победно сказала Наташа, едва Софья Михайловна подошла к изножью ее кровати, — я уже сама умываться ходила.