Избранное

Они притаились, как дети, замолчали, натянули на себя одеяла, а в услужливо распахнутые кем-то двери вошел крупный, еще молодой человек с грубоватым лицом и вокруг свита сопровождающих. По правую руку черноокая Софья Михайловна, по левую — заведующая отделением Прасковья Павловна, чуть позади две медицинских сестры, а уже дальше не то студенты, не то врачи-практиканты, подвижная белая стая, заполнившая палату шуршанием и шелестом.

Нет у человека большей власти, чем у профессора, входящего в палату к больным. Владыки мира, цари, судьи перед ним преходящи, шатки, временны.

У него в руках сила, способная вернуть к жизни. К нему обращены глаза с надеждой и мольбой. Он воскрешает одним словом, пусть иногда даже ложным. В его руках судьба и сильных, и славных, и гордых — никто не минет его. Настает день, и каждый оборачивается к двери, в которую входит он, в белом халате, неся спасение и жизнь.

Так вошел Иван Федорович, профессор-хирург, сорока трех лет, до сих пор не женатый, единственный сын, любящий хорошеньких молодых медицинских сестер, давно достойный докторской степени, но не защитивший даже кандидатскую из-за чрезмерной своей загруженности. И тем не менее занимающий должность профессора.

Был он как будто не очень причастен к торжественности своего появления. Опустив большие сильные руки, улыбаясь, поглядывал он на Галину, пока Софья Михайловна докладывала о ходе болезни, а сестра держала наготове тетрадь с назначениями.

Потом он сделал короткое движение головой, и напряженная от волнения Галя принялась разбинтовывать свою ногу. Софья Михайловна отвела ее руки и стала все делать сама, а Иван Федорович присел на край койки, и тотчас весь белый рой сомкнулся вокруг него непробиваемым кольцом.

Дольше всего они задержались возле Гали. Потом перешли к койке Анны Николаевны. Профессор взглянул на снимок и сказал:

— Мозоль, конечно, еще жиденькая, но груз снять, пожалуй, можно. Дня через два. Загипсуем потом.

Анна Николаевна заволновалась:

— А может, лучше не снимать? Может, еще подождать? Пусть бы оно окрепло…

Софья Михайловна успокоительно помахала ей рукой.

Вот так и бывает. Сколько вопросов хотела задать Зоя профессору, как много она собиралась ему сказать — и не то чтобы растерялась, но тут все делалось как-то помимо нее. Что-то быстро и очень тихо прошептала, словно напомнила, Софья Михайловна, и то время, пока она говорила, профессор смотрел на Зою внимательно, не меняя выражения лица. Потом приказал:

— Ну что ж, подготовьте к четвергу.

— Операцию будете делать? — спросила Зоя. — А иначе нельзя?

— Для чего же вам два месяца на вытяжке лежать? Ходить хотите? Подняться, нормально жить?

В этом вопросе была какая-то странная значительность.

— Хочу, — тихо ответила Зоя.

— Так и будет, — пообещал он.

У Наташи Иван Федорович спросил:

— Ну, как дела?

— Хорошо, — ответила она, сияя своей широкой лупеткой.

— Люблю, когда мне так отвечают.

— А можно мне сегодня домой пойти?

— Завтра пойдешь.

— Ой, лучше сегодня! Пожалуйста! Я маме позвоню, она мне платье привезет.

— Завтра, — сказал профессор. Он вообще не любил торопить события. Больше был сторонником метода, выраженного в старой пословице: «Береженого и бог бережет».

Софья Михайловна не всегда была с ним согласна. Наташу вполне можно было сегодня выписать. Анну Николаевну нужно поднять как можно скорей. У нее уже застойные явления в легких. Мозоль, правда, еще слабая…

А Варвара опять взялась за свое. Самовольно сняла с руки гипс и демонстрировала Ивану Федоровичу, как у нее рука болтается и не сжимается, и еще всякие глупости.

— Разве ж я не понимаю, — говорила она тоном человека, разоблачающего обман и мошенничество, — я же понимаю — испортили руку, и все.

Иван Федорович выслушал терпеливо:

— Во-первых, руке надо окрепнуть. Еще по крайней мере месяц, а то и полтора в гипсе. Потом разрабатывать физкультурой. Вы думаете, осколочный перелом — это шуточное дело?

Варвара скорбно усмехнулась:

— Что тут физкультура сделает? Если по-правильному, ее снова ломать надо. Только я на это, конечно, не пойду, а рука у меня осталась окончательно испорченная.

— Уж не заговаривайтесь, Батюкова. Как будто больше нас понимаете! — не удержалась Софья Михайловна.

На Варвару надо было прикрикнуть. Правда, женщина перенесла тяжкую травму — вела троллейбус и врезалась в хвост другого. Ее почти раздавило. Селезенку пришлось удалить, желчный пузырь оперировали. Перелом руки был самым легким из ее повреждений. Больше года она провела в больнице, кочуя из отделения в отделение. Зато теперь ей кажется, что она во всем разбирается не хуже врачей. Кроме того, она женщина одинокая, и ей просто не хочется выписываться. Все это Софья Михайловна отлично понимала.

— Гипс, — распорядился Иван Федорович, — и через два месяца явиться.

— Как я с такой махиной дома управлюсь?

— Можно облегченный, — милостиво согласился он.

Сестра записала, и теперь, хоть разорвись Варвара, дело было кончено. Профессор двинулся из палаты, обтекаемый с двух сторон своей белой свитой.