Избранное

Нина спрыгнула с подоконника и подошла к длинной деревянной стойке. Тася и ее вымыла изнутри и снаружи. Но все же, когда Нина открыла дверцы, пахнуло затхлым винным духом. Она оставила дверцы открытыми.

В маленькой подсобной комнате, отгороженной от павильона фанерной перегородкой, разместятся плитка, холодильник, рабочий стол.

Сейчас, несмотря на обметенные стены и вымытые полы, все казалось бедным и запущенным.

— Разве здесь одним разом обойдешься! — сетовала Пелагея Даниловна. — Кочетковы за все годы как следует не мыли. А мы такие глупые люди, что на свои руки ищем муки…

Она ловкими, беличьими движениями протирала окна скомканной газетной бумагой…

— За эту работу люди и двадцать рублей не захотели бы взять, а я такой человек, — пойдем, говорю, дочушка, пока Нина Григорьевна соберется, а мы уже сделаем что надо. Другой бы здесь трое суток прокопался.

— Да, вы быстро работаете, — сказала Нина.

— А то ж! За мной ни шить, ни мыть, ни полоть никто, бывало, не угонится. Теперь уж поостыла. Не годы согнули — забота.

Ничто ее не согнуло. Была она прямая, как девушка. Легко перенесла ведро воды от окна к окну.

— Дочка спрашивает, чи вы мне посоветуете, мама, идти в чайную работать? Иди, говорю, дочушка, надо же Нине Григорьевне помочь. И тебе, говорю, за добро зачтется. А вот, поверите, кто мне какое зло сделает, того бог наказывает. Верно, верно. Люди и то говорят: вы, Даниловна, наверное, святые. В прошлом году одна женщина мою грушу отрясла, так всю зиму чирьями болела. А я ей прямо сказала: это у тебя мои груши вылазят.

Она кончила мыть окна, отнесла ведра и тряпки за загородку.

— А Кочетков со злобы брешет. Он с этой закусочной обогатился. Еще в прошлом году жене своей шубу из Москвы привез. За всю зиму она эту шубу ни разу на улицу не надела. Разговору боится. А народ все знает. Народ не обманешь. Нет…

От этих слов, сказанных горячо, убежденно, Нине стало как-то неловко.

Уже смеркалось, когда грузовичок привез расшатанные столы и разнокалиберные стулья. В кузове вместе с Венкой сидел Артюша. Мальчики перетаскивали мебель в помещение. Артюша радостно спросил:

— Нина, ты будешь продавать лимонад и мороженое?

Прибегала Алена. «Нанялся — продался», — вздыхала она и давала советы, как повесить, лампочки, чтоб не было темно над столиками.

— Ладно, ангел мой, — отвечала ей Тася, — людям было бы чего в нутро положить. Мимо рта не пронесут.

Поздно вечером Нина несла домой ключ. Этим ключом были заперты материальные ценности, за которые она теперь отвечала. И с этого вечера дорога, по которой она шла, и тишина, и белый лунный свет — все изменилось. Сместилось время ее жизни. Оно получило новые краски и ощущения. И постоянная ее боль, тоска и ожидание перестали быть единственным ее миром. Сейчас она уже любила свой голубой сарай, кривоногого Байрамукова, умелую Тасю и все то, что она должна была начать делать завтра.

Рядом кто-то тихо сказал:

— Извиняюсь, вы, случайно, не Ниночка будете?

Небольшая легкая женщина сбоку заглядывала Нине в лицо. Что-то очень знакомое, перенесенное из далекой прошлой жизни, возникло в памяти.

— Шамши!

Нина сказала это раньше, чем подумала. Женщина покачала головой:

— Это мама моя была Шамши, а я Мардзият. Мама моя в Казахстане умерла. Есть такое место Ак-Булак. Может, слышали?

— Вы там жили?

— Да. — И, торопясь предвосхитить обязательные вопросы, к которым она, видимо, привыкла, Мардзият быстро сказала: — Ничего, мы хорошо жили. Мы ни в чем не нуждались, но мама не привыкла. У нас дядя Ибрагим тоже умер, мамин брат. А вы меня сразу узнали?

— Конечно! Мардзият — веселая девочка…

— Я была веселая, — согласилась Мардзият, — у меня и муж там умер. Касьян, соседей наших сын. Может, помните?

Нина не помнила, но кивнула.

— Какое горе!..

— Муж — не такое горе, — спокойно сказала Мардзият, — он балованный был. Очень по бабам бегал. Мама моя сильно плакала. Доктор сказал, ей нервы в голову ударили. А вы, Ниночка, отдыхать приехали?

— Да как сказать, скорее — работать.

— Я ваших детей видела. Я вас давно заметила, стеснялась подойти. А муж есть у вас?

Второй раз в этот день и в своей жизни Нина ответила:

— Нет.

— А я тут живу, за большим камнем. Старый наш дом сгорел. Теперь у меня новый.

Она стояла теперь перед Ниной в синем костюмчике, с модной сумкой. Только и было в ней от прежнего — шелковый платок с большой бахромой, но на Нину вдруг пахнуло запахом горящих листьев, свежего айрана, жареной кукурузы — сладким духом старого карачаевского дома.

— Приходите ко мне, — сказала Мардзият, — я одна живу. Очень приятно будет.

Нина смотрела ей вслед. Мардзият шла словно плыла, высоко подняв голову, как ходят все женщины-горянки.

7