Избранное

«Лунный лик без покрывала, — я молил, — яви во мраке», —
«А без туч, — она сказала, — перл любви слиян не будет».[1]

«Не тверди мне то и дело о страданиях разлуки, —

Не поправший дух и тело страстью обуян не будет».

Я сказал ей: «Мое горе до смерти меня сжигает, —

Как же исцелиться хвори, если лекарь ждан не будет?»

Ни к чему, Машраб, кручина, хоть ты и разорван в клочья:

Зерна битого рубина портить тот изъян не будет!

* * *

Огня моих невзгод и мук ни друг, ни брат не стерпят,
А если застенаю вдруг — и супостат не стерпит.

Когда хоть тенью упадет моя печаль на небо,

Взгремит гроза — сам небосвод моих утрат не стерпит.

Когда суть тайн моих сполна поведаю я небу,

Клянусь — ни солнце, ни луна весь этот ад не стерпят.

Когда, не в силах мук стерпеть, влюбленные застонут,

Сам проповедник и мечеть дотла сгорят, не стерпят.

Поведать, в чем моя страда, какая гложет мука, —

Вселенная и в День суда такой разлад не стерпит.

А проповедь читать бы стал я пред людьми в мечети —

Сгорели б все — велик и мал, и стар и млад, — не стерпят.

Усладен слог в стихах твоих, Машраб, — ответ твой ладен, —

Сам Музаффар сей ладный стих, тоской объят, не стерпит.

* * *

Нет, солнца твоего чела никто лучей не стерпит,
И даже сама вера — зла твоих очей не стерпит.

Восславлю строем звучных слов твои уста- рубины —

И ни один диван стихов таких речей не стерпит.

А озорным лукавством глаз блеснет лишь чаровница,

Глупец и умный глянут раз — и взор ничей не стерпит.

А если в райский сад войдет она с такой красою,

То и светящий гладью вод родник-ручей не стерпит.

А жребий, что меня постиг, и в самой малой доле

Никто из всех земных владык и богачей не стерпит.

Падет лишь капля слез моих в глубины океана —

И лучший перл пучин морских ее лучей не стерпит...

* * *

Как много в сердце тайн и боли — все написать о том нельзя,
Сказ о любви и горькой доле поведать и стихом нельзя.

Где розы — там шипы и жала, где ремесло — там труд и пот, —

С любимой хочешь быть — сначала терпи, а напролом — нельзя!

Меня волнение смутило, едва лишь я узрел твой лик,

Но в небе ухватить светило, как руку ни взметнем, нельзя.

Во мне, смирению послушном, твои ресницы — жала стрел, —

Сказать о горе тем бездушным, кто с горем незнаком, нельзя.

Но ты заветного чертога, Машраб, достичь так и не смог:

Хоть сотню лет томись убого — увы, войти в тот дом нельзя!

* * *