Избранное

Для Мэла Мэлдрема «дело Анна», как он потом назовет его, началось однажды сырым и ветреным апрельским утром 1944 года, когда в дверь его рабочего кабинета постучался старший клерк Муни, подал письмо с пометкой «Лично» и «С оказией» и сказал, что подательница письма, старая дама в черной шляпке, сидит в главной приемной и «стряхивает свой выцветший зонтик прямо на ваш новый турецкий ковер». Я представляю, как Мэл взглянул на мою подпись, улыбнулся, вспомнив наше студенческое житье-бытье двадцать лет назад, быстро вник в суть письма и распорядился, чтобы мисс Уилен тотчас к нему пропустили. Он учтиво встает, просит ее присесть, смотрит, внутренне забавляясь, как она роется в вязаной хозяйственной сумке и наконец с гордостью, это уж несомненно, достает толстый мятый конверт, в котором лежат 350 фунтов — тридцать пять белых английских банкнотов. Мэл берет их с легким поклоном. Потому я и послал ее к Мэлу: он всегда обходителен с дамами, чуть ли не до елейности.

Тетушка Анна Мария — сестра моей матери. До того, как она получила это скромное наследство от другой сестры, которая недавно умерла в некоем Тугонге, в Новом Южном Уэльсе, никогда у нее не было таких больших денег. Тридцать с лишним лет она существовала на скромное жалованье кухарки-экономки весьма преуспевающего тренера лошадей в графстве Килдэр, а потом на скромную пенсию, которую он великодушно ей назначил, изредка дополняемую крохотными суммами, что посылали племянники или племянницы, когда у нас хватало порядочности вспомнить, как в летние каникулы в Каре, в помещении для обслуги тренерского дома, куда мы любили к ней приходить, она щедро угощала нас пирогами и лимонадом. Отец мой умер в Корке, и тетушка Анна приехала туда, когда ей было лет пятьдесят пять, и поселилась с моей матерью, а когда мать умерла, так и осталась в городе, одна, снимала комнату в старой развалюхе, окна которой выходят на одну из многочисленных заброшенных коркских пристаней, где всегда было тихо, если не считать криков играющих на улице ребятишек из бедных семей, что живут поблизости, да чаек, что с налету хватают плавающую на поверхности апельсинную кожуру, хлебные корки и картофельную шелуху, которые во время прилива относит обратно в реку. Когда Мэл познакомился с моей тетушкой, ей шел семидесятый год. К своему стыду, я не видел ее уже двенадцать лет. Я уехал из Корка еще до ее приезда и потом был там лишь однажды, на похоронах матери. Я теперь женат и живу в Дублине.

Не одна неделя ушла у меня на переписку с ней, чтобы уговорить ее вложить наследство в акции, и я был счастлив, когда она согласилась, ведь иначе она бы наверняка растранжирила его на всякую всячину, либо рано или поздно потеряла на улице, либо засунула дома в какой-нибудь угол и так и не вспомнила бы куда, а банкноты изгрызли бы мыши.

В подробном забавном письме Мэл рассказал, с какой «тщательно рассчитанной торжественностью» принял у нее деньги. «Как сам папа римский», он дал ей наилучший совет. Объяснил, что для ренты сумма слишком мала, а для акций, которые вырастут в цене лишь со временем, ей слишком много лет, посему он советует ей купить акции с фиксированным восьмипроцентным дивидендом компании Санбим-Уолси. Он не захотел получить с нее обычный гонорар биржевого маклера и, еще того великодушнее, сказал, что, вместо того чтобы «ждать полгода своих скромных дивидендов (28 фунтов годовых), она, если желает, может приходить к нему в контору первого числа каждого месяца, и старший клерк будет выплачивать ей двенадцатую часть годовых». Она милостиво согласилась, «точно королева». Теперь я мог с удовольствием представлять, как первого числа каждого месяца она, ковыляя, появляется в конторе «Мэлдрем, Гай и Мэлдрем», улыбается, часто кивает головой в черной, украшенной блестками шляпке, а потом отбывает, сопровождаемая довольными улыбками всех служащих, зажав в кулачке, обтянутом перчаткой, шесть шиллингов восемь пенсов, завернутые в две фунтовые банкноты.

Я от души поблагодарил Мэла и забыл думать про тетушку до той минуты, пока ровно год спустя он не написал мне, что она велела ему продать акции. Оказалось, ее одолело внезапное желание приобрести голубое парчовое кресло, которое она увидела однажды утром в витрине «Кэша» на Патрик-стрит. Оказалось также, что в прошедшие месяцы «некая миссис Бестейбл и некая миссис Сили», ее закадычные подруги, такие же чудачки, как и она, живущие в том же доме у Лэвитской пристани, твердили ей, что надо быть «дура дурой», чтобы снести «все свои славные денежки» в распрекрасную контору мистера Мэлдрема на Саут-Мэл и оставить их там лежать без употребления.

Нетрудно было представить, как обрабатывали ее эти две искусительницы.