Избранное

Он сына нес в атласном одеяльце,

И Цыганова каменные пальцы

Природа вся разжать бы не могла.

Он нес младенца в голубых обновах,

Как продолженье старых Цыгановых

И как начало Цыгановых новых,

Он нес начало будущих веков,

Родоначальника полубогов.

Среди пеленок, кружев, одеялец

Лежал их дома новый постоялец.

И Цыганов глядел при этом вниз,

Чтоб незаметно было, как лились

Из глаз его безудержные слезы…

Остановились около березы.

На валуне присели отдохнуть.

И Цыганова отворила грудь.

Тут он увидел сына. Он не знал,

Что так младенец немощен и мал.

Он только понял, что за это тело

Он все бы отдал, чем душа владела,

И то свершил, чего не совершал.

Но вдруг ребенок сморщил свой носишко

И раз чихнул.

— Чихать умеет, вишь-ко,—

Промолвил с уважением отец.

— А как же звать его? Сережка, Мишка? —

«И впрямь, как звать его? — подумал он.—

И почему же каждое созданье

Не знает, каково его названье.

Зачем на свете тысячи имен?

И странно, что приобретаешь имя,

Которое придумано другими.

А сам бы как назвал себя?»

Трудна

Была та мысль его про имена.

Он бросил думать и сказал:

— Жена,

Пусть сын наш будет Павел.—

И она,

Чуть улыбнувшись, отвечала: — Ладно.—

Они всегда ведь с мужем жили ладно.

И вот они пришли домой. И в люльку

Плетеную ребенка положили,

Чтоб он там спал покуда день и ночь,

Пока пробрезжит свет в его глазах

И первый смысл его коснется слуха.

А впрямь ли так он нем, и слеп, и глух?

Молчал отец. Жена дитя качала.

И это тоже было лишь начало.

4. Колка дров

С женой дрова пилили. А колоть

Он сам любил. Но тут нужна не сила,

А вольный взмах. Чтобы заголосила

Березы многозвончатая плоть.

Воскресный день. Сентябрьский холодок.

Достал колун. Пиджак с себя совлек.

Приладился. Попробовал. За хатой

Тугое эхо екнуло: ок-ок!

И начал. Вздох и взмах, и зык, и звон.

Мужского пота запах грубоватый.

Сухих поленьев сельский ксилофон.

Поленец для растопки детский всхлип.

И полного полена вскрик разбойный.

И этим звукам был равновелик

Двукратный отзвук за речною поймой.

А Цыганов, который туговат

Был на ухо, любил, чтоб звук был полон.

Он так был рад, как будто произвел он

И молнию, и грозовой раскат.

Он знал, что в колке дров нужна не сила,

А вздох и взмах, чтобы тебя взносило

К деревьям — густолистым облакам,

К их переменчивым и вздутым кронам,

К деревьям — облакам темно-зеленым,

К их шумным и могучим сквознякам.

Он также знал: во время колки дров

Под вздох и взмах как будто думать легче.

Был истым тугодумом Цыганов,

И мысль не споро прилегала к речи.

Какой-нибудь бродячий анекдот

Ворочался на дне его рассудка.

Простейшего сюжета поворот

Мешал ему понять, что это шутка.

«У Карапета теща померла…»

(Как вроде у меня; а ведь была

Хорошая старуха.) «Он с поминок

Идет…»

(У бабы-то была печаль.

Иду, а вечер желтый, словно чай.

А в небе — галки стаями чаинок.)

«И вдруг ему на голову — кирпич.

Он говорит: «Она уже на небе!»

(Однако это вроде наш Кузьмич,

Да только на того свалились слеги,

Когда у тещи в пасху был хмелен…)

Тут Цыганов захохотал. И клен,

Который возрастал вблизи сарая,

Шарахнулся. И листьев легион взлетел.

И встрепенулась птичья стая.

И были смех, и вдох, и зык, и звон.

— Что увидал? — сходя с крыльца резного,

Хозяина спросила Цыганова.

— Да анекдот услышал однова.

Давай, хозяйка, складывать дрова.

5. Смерть Цыганова

Под утро снился Цыганову конь.

Приснился Орлик. И его купанье.

И круп коня, и грива, и дыханье,

И фырканье — все было полыханье.

Конь вынесся на берег и в огонь

Зари помчался, вырвавшись из рук

Хозяина. Навстречу два огня

Друг к другу мчались — солнца и коня.

И Цыганов проснулся тяжело.

Открыл глаза. Ему в груди пекло.

Он выпил квасу, но не отлегло.

Пождал и понял: что-то с ним не так.

Сказал:

— Хозяйка, нынче я хвораю.—

С трудом оделся и пошел к сараю.

А там, в сарае, у него — лежак,

Где он любил болеть.

Кряхтя прилег

И папироску медленно зажег.

И начал думать. Начал почему-то

Про смерть: «А что такое жизнь — минута.

А смерть навеки — на века веков.

Зачем живем, зачем коней купаем,

Торопимся и все не успеваем?

И вот у всех людей удел таков».

И думал Цыганов:

«Зачем я жил?

Зачем я этой жизнью дорожил?

Зачем работал, не жалея сил?

Зачем дрова рубил, коней любил?

Зачем я пил, гулял, зачем дружил?

Зачем, когда так скоро песня спета?

Зачем?»

И он не находил ответа.

Вошла хозяйка:

— Как тебе? —

А он:

— Печет в груди.— И рассказал ей сон.

Она сказала:

— Лошади ко лжи.

Ты поболей сегодня, полежи.—

Ушла. А он все думал:

«Как же это?

Зачем я жил? Зачем был молодой?

Зачем учился у отца и деда?

Зачем женился, строился, копил?

Зачем я хлеб свой ел и воду пил?

И сына породил — зачем все это?

Зачем тогда земля, зачем планета?

Зачем? »

И он не находил ответа.

Был день. И в щели старого сарая

Пробилось солнце, на полу играя,

Сарай еще был пуст до Петрова.

И думал он:

«Зачем растет трава?

Зачем дожди идут, гудят ветра?

А осенью зачем шумит листва?

И снег зачем? Зачем зима и лето?

Зачем?»

И он не находил ответа.

В нем что-то стало таять, как свеча.

Вошла хозяйка.

— Не позвать врача?

— Я сам помру,— ответил ей,— ступай-ка,

Понадобится — позову, хозяйка.—

И вновь стал думать.

Солнце с высоты

Меж тем сошло. Дохнуло влажной тенью.

«Неужто только ради красоты