Избранное

— Деньги, таким образом, находятся в вашем распоряжении, сударыня, — сказал Тэхелс, пологая, что он нашел выход из положения. — И я хочу похвалить истца за его честность, которую я назвал бы чрезмерной, если бы этот эпитет был применим к такому понятию, как честность. Во всяком случае, в истории коммерческих отношений, насколько мне известно, еще никогда не бывало такого случая. Никто бы этому даже не поверил.

— Никто отсюда и до самого Пекина, — пробормотал Ван Камп.

— Извините, — заговорила ответчица, — но я хочу знать: может ли человек, продавший мне гнилые яблоки, принудить меня взять мои деньги обратно, если я предпочитаю оставить у себя гнилой товар?

Маленький адвокат, которого в девять утра мутузили его коллеги, прыснул и выбежал из зала. Тэхелс побледнел. От гнилых фруктов ему явно стало еще более тошно, чем было до сих пор. Но прежде чем он успел вымолвить слово, невзрачный человек шепнул ему на ухо нечто заслуживающее внимание.

— Факт долга доказан и признан, сударь? — спросил он Боормана.

— Долговая расписка, — прошипел Ван Камп. — Если мы избежим этой опасности, дело выиграно.

— Ничего я не признаю, — решительно заявила ответчица, — в крайнем случае я готова взять назад свои слова о гнилых яблоках, хотя товар, который мне навязали, был немногим лучше.

Тэхелс начал торопливо обсуждать что-то со своим помощником, и они заглянули в свод законов.

— Слушание дела откладывается до двадцатого октября, — наконец возвестил судья с сияющим лицом. — Сударь, в вашем распоряжении четыре месяца, чтобы представить доказательства, что ваш долг действителен и признан, как таковой, потому что в деле на этот счет нет никаких сколько-нибудь убедительных документов.

И он схватился за свой носовой платок.

— Ферниммен против Хопстакена! — раздалось в зале.

АУКЦИОН

После того как долговая расписка была отвергнута судом и Боорман понял, что нет никакой возможности раздобыть веские доказательства своего долга, ему пришлось примириться с тем, что так или иначе дело было бы прекращено, после чего Ван Кампу не без труда удалось вырвать девять ассигнаций из зубов депонентской кассы и вернуть их Боорману.

Разговоры о ноге затихли, и я стал надеяться, что постепенно ее поглотит пучина времени. Но месяца четыре спустя ко мне вдруг явился Боорман, он размахивал газетой, в которой подчеркнул объявление об аукционе.

— Теперь она от нас не уйдет, Лаарманс. Глядите! — И вне себя от восторга он бросил газету передо мной на стол.

Это было одно из тех объявлений, которыми обычно полны воскресные газеты. В нем сообщалось, что нотариус Фиане на другой день в десять часов утра приступит к публичной продаже земельного участка на улице Фландр, в соответствии с кадастром занимающего площадь пятьсот тридцать квадратных метров, вместе со всем движимым и недвижимым имуществом: жилыми помещениями и мастерскими, принадлежащими широко известной кузнице П. Лауверэйсена и находящимися в хорошем состоянии, а также оборудованием, состоящим из различных машин и инструментов, включая паровую машину мощностью 40 лошадиных сил, с котлом; четыре токарных и два сверлильных станка, один зуборезный станок, один штамповочный пресс, приводные ремни, шесть наковален, многочисленные молотки, напильники, гаечные ключи, клепальные молотки, приблизительно семь тысяч килограммов листового и углового железа, одну тысячу пятьсот килограммов профильного железа, кузнечные мехи, несгораемый шкаф, приблизительно четыре с половиной тысячи килограммов макулатуры и т. д. и т. д. Кузница открыта для осмотра с двух до четырех.

Дочитав до конца длинный список, я все же не мог понять, почему «она теперь от нас не уйдет». Весь этот перечень, на мой взгляд, не давал никаких оснований надеяться, что единоборство с ногой, которая и у меня уже стояла поперек горла, могло решиться в пользу Боормана. Сказать по правде, мой патрон внушал мне некоторую тревогу. То, что кровопускание пятилетней давности он теперь пытался возместить переливанием крови, еще как-то можно было понять. Но после того, как мы посетили контору госпожи Лауверэйсен и предложили ей деньги, он очистился — по крайней мере, в моих глазах — от всякой скверны и весь судебный процесс, по-моему, был уже ни к чему. И это я еще хоть мог понять, тогда как его безмерное возбуждение по поводу публичного аукциона попросту пугало меня. Отложив газету, я покачал головой.

— Не понимаете?

И он игриво схватил меня за шиворот.