Избранное

— Ничего не понимаю, — сказал Боорман уже после обеда. — Этого типа словно околдовали. Когда я последний раз был у него и расставлял силки, он уже был готов вот-вот клюнуть — и не на сколько-нибудь, а самое меньшее на пятьдесят тысяч экземпляров. А сейчас похоже, будто у его дверей выставлена стража специально для того, чтобы не пускать меня к нему. И его люди все о чем-то шепчутся, шепчутся!

Боорман продолжал идти по следу со все возрастающей энергией, словно он уже почуял запах истины. Бомба взорвалась лишь два дня спустя. Он еще был наверху, но я уже слышал, как он бушевал, и его громогласная брань заглушала скрип лестницы, по которой он спускался. Как это ни странно, но, когда я услышал приближение грозы, страх мой прошел. В конце концов, скоро все это останется позади. Если, расставаясь с жизнью, человек чувствует себя не хуже, значит, и смерть не так уж страшна.

— Семь-де-сят-ты-сяч-эк-земп-ля-ров! — скандировал он. И каждая ступенька отзывалась стоном.

— Семьдесят тысяч! — снова выкрикнул он, войдя в контору.

Тем временем я уже надел свою новую шляпу и был готов убраться восвояси.

Эта цифра явно бередила ему душу. Его нижняя губа дрожала, и жилы на шее вздулись.

— Семьдесят тысяч раз позор на вашу голову, де Маттос! — сказал он, и я вместо прощания молча надел покрышку на пишущую машинку.

— Свой новый костюм я, конечно, должен возвратить вам, сударь? — покорно спросил я.

Он понял, что творилось в моей душе.

— А ну-ка повесьте свою шляпу на вешалку, — сурово приказал он. — Я вас не выгоняю. Во всем виноват я сам. Я не должен был оставлять вас здесь одного. Като отлично умеет разговаривать с клиентами через окошко, так что им по крайней мере ничего не удается высмотреть. Но как вы могли так опростоволоситься, де Маттос? Показали бы ему что угодно: погреб, чердак, вашу задницу — все равно что, но только не наши комнаты! Вот и расставляй силки после этого, дорогой дружок Боорман, расставляй силки изо дня и день!

Он несколько раз обошел контору, всячески стараясь подавить остатки ярости, затем остановился и своим тяжелым кулаком стукнул по столу.

— Слушайте внимательно! — предупредил он меня. — Если еще раз случится что-либо в этом роде, тогда — сами понимаете — вам действительно придется убраться отсюда. Если когда-нибудь в мое отсутствие придет посетитель, скажите ему: «Господни Боорман отбыл со всем своим штатом на международную конференцию в Рейссел». Никого нельзя пускать в эти комнаты, никого. Посетителям разрешается заходить только в коридор, где они увидят пять дверей с пятью табличками. О чем бы они ни спрашивали, что бы они ни говорили, все это не имеет никакого значения. «Господин Боорман со всем своим штатом» и так далее… Какая именно конференция, вы не знаете. Международная — это все, что вам известно. Не разрешайте им задавать вопросы, де Маттос, и главное — никакого заискиванья. Стряхивайте людей, как гусениц, и тогда они будут ползти к вам на четвереньках. Если вы станете им отвечать, то говорите свысока, но ни в коем случае не отклоняйтесь от темы конференции. И обязательно называйте Рейссел, а не Льеж, Гент или Антверпен, потому что кто-то захочет звонить мне по телефону, а другому, чего доброго, взбредет в голову поехать вслед за мной. Рейссел расположен по ту сторону границы, он не менее известен и в то же время находится на незначительном расстоянии отсюда, так что, если какой-нибудь клиент случайно встретит меня в тот же вечер на бульваре, он не станет изумленно разевать рот. Стало быть, называйте Рейссел, понятно? Для верности я вам это напишу.

Он зашел в Музей, вернулся с куском мыла в руках и большими печатными буквами написал на зеркале: РЕЙССЕЛ. Все утро семьдесят тысяч потерянных экземпляров поминутно взрывали его нутро, и только к полудню он несколько стих — подобно больному, у которого начала спадать лихорадка. Наконец он спросил меня, как же все-таки произошла катастрофа.

Я опустил глаза и с болью в сердце стал подробно рассказывать о визите Уилкинсона. Гордость, остатки которой еще тлели в моей душе, возмутилась, когда я был вынужден сам рассказать о своем бездарном поведении. Но я ни о чем не стал умалчивать — даже о том, что клиент действительно подготовил заказ на семьдесят тысяч экземпляров.

— Значит, это было только для Франции, Бельгии и Швейцарии, — сказал Боорман, снова начавший кипеть. — Разве вы не знаете, что по-французски говорят также в Канаде, и в Алжире, Египте, Турции и мало ли где еще? И в конце концов, статьи можно было бы печатать на двух языках — слева по-французски, а справа в английском переводе, — продолжал он, пользуясь сослагательным наклонением, слово сделка не безвозвратно расстроилась, а всего-навсего была отложена.

— Это нетрудно сделать. Даже на шести языках, если потребуется. Мне совершенно все равно, лишь бы этот тип заплатил деньги. А что же произошло после того, как Уилкинсон оформил заказ? — перебил он сам себя.