Избранное

— О боже, и фамилии и все такое! — воскликнула женщина, закрыв ладонью рот.

— Да, — подтвердил Боорман, — и фамилия и все такое.

И он велел мне продолжать.

— «Спокойно заходи в проулок — здесь нет никаких подвохов. Только не забудь в следующий раз принести кость для любимцев госпожи Лауверэйсен, ведь эти милые собачки убеждены, что у читателя такое же доброе сердце, как у их хозяйки. Будь милосердно, Общество охраны животных, и не посылай оркестра на улицу Фландр, потому что госпожа Лауверэйсен нипочем не простила бы мне, узнай она, что я поведал о ее добросердечии всему миру».

— Но послушайте, сударь, — робко возразила она, — ведь такое, по-моему, нельзя печатать…

Умолкнув, я воздел глаза к потолку.

Упоминание об уличных псах взволновало госпожу Лауверэйсен. Она перестала ощупывать свою ногу и, ухватившись за подлокотники кресла, вся подалась вперед, стараясь не упустить ни слова из того, что ей предстояло услышать. Почести, которыми ее столь неожиданно осыпали, она явно воспринимала как аромат цветов, как фимиам, и было видно, что она ожила — так оживает на глазах измученный непосильным трудом человек, которого после многих лет безропотного служения долгу вдруг начинают чествовать друзья или соседи.

— Читайте дальше, — раздался голос за моей спиной.

— «Лет сорок тому назад господин Лауверэйсен, который до тех пор выполнял самые разнообразные кузнечные работы, стал специализироваться на изготовлении кухонных лифтов. С годами он поднял это производство на высшую ступень совершенства, так что мы с чистой совестью можем утверждать, что в настоящее время мастерская Питера Лауверэйсена принадлежит не только к числу старейших, но и к числу самых лучших в нашей стране фирм, изготовляющих кухонные лифты. Сам он неутомимый труженик, весь день с утра до вечера он проводит со своими людьми в мастерской, где ничто не ускользает от его острого взора. Здесь наблюдение за производством не передоверено мастерам, работающим спустя рукава, как это делается на большинстве фабрик. Нет, читатель! Вбивается ли здесь гвоздь, сваривается ли шов — все тщательно продумано и одобрено господином Лауверэйсеном. И при всем том — это человек с золотым сердцем, поистине он как отец родной для своих преданных подчиненных…»

— Вот уж правда, так правда, — прошептала женщина, то и дело одобрительно кивавшая головой, — у него и впрямь золотое сердце. Жаль, что эти проходимцы так злоупотребляют его добротой. Если бы только он был с ними потверже!

— «…которые прекрасно понимают, — снова включился я, — что фабрика Лауверэйсена — сущий рай для трудового человека. Всякий, кто хоть немного поработал здесь, уже никуда отсюда не уходит, так что одни и те же люди, годами выполняя одну и ту же работу, постепенно накопили бесценный опыт. Именно поэтому можно утверждать, что рояли Лауверэйсена…»

— Кухонные лифты, — коротко поправил Боорман.

— «…что кухонные лифты Лауверэйсена, — подхватил я с молниеносной быстротой, — уже не нуждаются в каких-либо усовершенствованиях. Расположение фабрики и ее внутреннее устройство изумительны во всех отношениях. Не забывайте, что земельные участки здесь, в центре города, чрезвычайно дороги и потому необходимо максимально использовать каждый квадратный метр. Итак, на фабрике Лауверэйсена слева работают кузнецы и токари, справа — слесари и сборщики, тогда как контора и технический отдел, которыми ведает госпожа Лауверэйсен, размещены в отдельном здании».

— Но послушайте, сударь, — сказала женщина, которая, судя по всему, была уже окончательно заворожена и лишь вяло пыталась сопротивляться, — теперь вы назвали еще и мое имя, вам не кажется, что это все же несколько…

— «Читатель, — продолжал я, — ты посетил уголок Брюсселя, о существовании которого не подозревал. Разве сердце твое не преисполнено благодарности? Ведь ни один гид в мире не привел бы тебя сюда. Даже туристское бюро „Ориент“, знающее немало привлекательных мест, и то не показало бы тебе этот уголок. Зато теперь ты можешь спокойно рассказывать друзьям и знакомым, всем подрядчикам, архитекторам и владельцам отелей, что именно здесь, в тишине, без рекламной шумихи изготовляются самые лучшие кухонные лифты».

Заключительные аккорды я исполнил вдохновенно и нараспев, с длительными паузами после каждой запятой, красноречиво выделяя все «теперь», «здесь» и «самые лучшие». После того как я произнес слова «кухонные лифты», воцарилась жуткая тишина, какая бывает только в церкви во время причастия. Эту тишину нарушила госпожа Лауверэйсен. Грузно поднявшись с кресла, она открыла дверь в мастерскую и так громко окликнула брата, что он тотчас же оставил свой станок и ринулся к ней.

— Слушай, Питер, сейчас я тебе кое-что прочитаю, — таинственно сказала она.

Она взяла у меня из рук исписанные листки и протерла свои очки, а кузнечных дел мастер обнажил свою убогую голову и ловко извлек изо рта жевательный табак, который мешал ему говорить.