Избранное

Дальше следует текст статьи о роялях, а затем заключение. Пишите: «Читатель, ты посетил уголок Брюсселя, о существовании которого не подозревал. Разве сердце твое не преисполнено благодарности? Ведь ни один гид в мире не привел бы тебя сюда. Даже туристское бюро „Ориент“, знающее немало привлекательных мест, и то не показало бы тебе этот уголок. Зато теперь ты можешь спокойно рассказывать друзьям и знакомым, всем подрядчикам, архитекторам и владельцам отелей, что именно здесь, в тишине, без рекламной шумихи, изготовляются самые лучшие кухонные лифты».

В понедельник утром Боорман бегло перечитал статью, убрал из нее два-три «рояля» и, приказав мне положить листки в папку, повел меня на мрачную улицу неподалеку от биржи, где обитал Пиперс.

— Поднимитесь по лестнице на самый верх, — сказал Боорман. На шестой этаж. Постучите в первую дверь слева и скажите Пиперсу, чтобы он спустился к нам со своим аппаратом и двенадцатью пластинками. Если он будет медлить, пообещайте ему рюмочку.

Дверь мне открыл мужчина, как видно только что поднявшийся с постели — он был в носках и поправлял на ходу подтяжки. Под глазами у него синели мешки, и я никогда в жизни не встречал такого тощего человека, даже Уилкинсон и тот не мог с ним сравниться.

— Входите, — зевнул Пиперс, — я сейчас буду готов.

Фотограф Боормана занимал просторную мансарду с одним-единственным слуховым окном из красного стекла, и все в комнате было кровавого цвета: сам Пиперс, его кровать, платяной шкаф и другие вещи. На столе стояли котелок и спиртовка, сушилка для негативов и кое-какая немытая посуда, а стены были завешены многочисленными фотографиями.

— Терпеть не могу мыть посуду, — пробормотал Пиперс, малодушно оглядывая свой натюрморт.

Допив кофе, он надел воротничок и галстук, потом ботинки и наконец выволок из угла тяжелый аппарат с треножником. Осмотрев его, он снова зевнул.

— Сейчас четверть десятого. Видно, он заарканил крупную дичь. А вы, наверно, его клерк? — спросил он, покосясь на меня.

Впервые в жизни слово «клерк» прозвучало в моих ушах как оскорбление.

— Извините, — поправил я его, — я секретарь господина Боормана и главный редактор «Всемирного Обозрения».

Едва произнеся эти слова, я понял, как глубоко в моей жалкой душе укоренился стиль Боормана.

Пиперс просунул голову под ремень фотоаппарата, словно какой-нибудь прапорщик, облачающийся в мундир, и решительным движением приподнял тяжелую камеру, так что левое его плечо сразу же осело под грузом.

— Тут нет четырехкратного запаса прочности, — заметил я. — Вам бы надо у Лауверэйсена приклепать себе металлическую подпорку.

— Куда приклепать? — спросил Пиперс.

— К вашей ключице, — сказал я, мне не терпелось отплатить ему за «клерка».

Когда мы пришли, госпожа Лауверэйсен сидела в своем кресле и накладывала повязку лохматому апостолу, стоявшему перед ней на трех лапах.

— Добрый день, господа! — приветствовала она нас, продолжая бинтовать лапу собаке. — Вот, у пса что-то неладно с лапой. Не иначе как наш подмастерье бросил в него куском железа в отместку за то, что я потребовала от него накладную на наждачную бумагу, недаром у этого паршивца был такой виноватый вид, когда я послала его в аптеку за бинтом и вазелином. Обидеть безвинную тварь! Вот так, теперь все в порядке. Питер, выпусти его!

И господин Лауверэйсен увел собаку, из всех сил старавшуюся скинуть со своей лапы подозрительную повязку.

— Как поживает ваша статья, сударь? Неужели мои скромные лифты смогли вас вдохновить? — приветливо спросила она.

— Разрешите мне прежде всего поинтересоваться состоянием вашей ноги, сударыня, потому что мне приснилось, что наступило некоторое улучшение, — участливо сказал Боорман.

Толстуха просияла от этих слов.

— О сударь, как это мило с вашей стороны! Надеюсь, вы не смеетесь надо мной? Что ж, ваш визит как будто не причинил мне вреда, потому что со вчерашнего дня мне вроде бы легче ходить.

И она с улыбкой стала ощупывать больную ногу, словно проверяя, прочно ли наступившее улучшение.