Избранное

Сама собой получилась громовая речь, которая была выслушана в молчании, но постепенно Анкерсен отмяк, он погладил детишек по головкам, роздал им подарочки и гостинцы, а когда он узнал, что Сириус уже читал вслух рождественское Евангелие, взор его засиял кротостью, и он даже принял предложенный ему стакан пива. Девчушки больше не боялись его, он усадил их к себе на колени и щекотал под подбородком.

— Ну, нам засиживаться недосуг, нора дальше, — кивнул он, вставая, Толстому Альфреду. — Давайте-ка споем на прощанье «В светлый праздник рождества».

Все запели псалом, Мориц, Корнелиус и Смертный Кочет вторили, вышло красиво, и у Анкерсена запотели стекла очков. Он пожал руки всем присутствовавшим. Старой собаке Фриберта тоже перепал дружеский шлепок мясистой руки рождественского деда.

Когда Орфей в тот вечер лег спать, у него никак не выходили из головы диковинные останки эоловых арф на церковном чердаке и страх и кошмарные мысли терзали ему душу.

«Твой дед был полоумный, — раздавалось у него в ушах, — и отец твой полоумный, и дядья тоже». Он лежал, погруженный в тупую полудремоту на грани слез, и прислушивался к шуму, доносившемуся из ателье, где еще сидели взрослые. Фриберт Угольщик пел «Оле Воитель скрюченный лежит», непонятную песню про горе и нужду, про драки и воющую тьму. Хорошо бы было уже утро, и хорошо бы всегда было светло и одни только будние дни, чтобы жизнь прочно вошла в колею и стала совсем обыкновенной.Он цеплялся за это обыкновенное: утро и тусклое зимнее солнце, людские разговоры и смех, завтраки и обеды, уроки в школе, и ему все мало было, все хотелось еще обыкновенности, но по-прежнему не отпускал страх перед тем, что таится под спудом, перед незримой бездной ужасов и кошмаров, смерти и безумия. Когда засыпаешь, ворота этой бездны распахиваются настежь, и тогда приходится в полном одиночестве странствовать по обширным неведомым странам, по дорогам, где гуляют сумеречные ветры, по бескрайним пустыням, где души усопших живут своей беспокойной жизнью и где раздолье всяческому безумию.

И однако во всем этом скопище ужасов есть у него один верный союзник, который никогда не изменяет.

Орфей перевернулся на живот и крепко прижался глазами к своей руке, посыпались снежинки многоцветных огоньков, роскошные цветы раскрыли лепестки, и вот оно — то, чего он втайне ждал и страшился: глаза Тариры, которые неподвижно вперились в него и приковали к себе ужасающей доверительностью улыбки.

Тарира не была ни злым духом, ни привидением. Кто же она? Одно было несомненно: перед ее властью отступали все печальные мысли и кошмарные видения. Но зато уж приходилось покоряться ее прихотям и следовать за нею в головокружительном странствии по ее царству.

У-ух… вот мы и взмыли двумя быстрокрылыми птицами, Тарира и я, и устремились навстречу морю лунного света высоко над землей, где льется одинокое, дальнее, бескрайнее звучанье!

8. Сириус застигнут врасплох новыми ударами судьбы,

но ведет себя с достоинством, делающим честь его характеру

Звезда Сириуса Исаксена в последние десятилетия медленно, но неуклонно восходит. У друзей литературы мало-помалу открываются глаза на глубокую самобытность этого лирика, так долго остававшегося непризнанным. По сообщению «Тиденден», в городском муниципалитете недавно обсуждалось предложение о переименовании реконструированного Кузнечного переулка в проезд Сириуса Исаксена. Газета поддерживает это предложение, заявляя, что мы должны с гордостью и благодарностью хранить память о взращенном нами знаменитом поэте, чья жизнь была столь же коротка, сколь и несчастлива.

Последнее, однако, не совсем верно, то есть что жизнь Сириуса была столь же лишена счастья, сколь коротка. Напротив, в глубине своего сердца он часто бывал безгранично счастлив, можно даже сказать, что при всей своей тонкой впечатлительности он был удивительно внутренне неуязвим.

Причина же в том, что он как поэт жил одновременно в двух мирах, в действительности и в поэзии, и владел изумительным искусством по собственному желанию переселяться из одного мира в другой, а иногда на какое-то время задерживаться на пограничной станции между этими двумя могучими империями, каждая из которых по-своему самовластна и каннибальски ненасытна.

Магнус Скелинг остроумно замечает в своей монографии, что Сириус Исаксен, если пользоваться современной терминологией, был эскапист.И то же самое, несомненно, относится — mutatis mutandis [46]— к остальным музыкантам из нашей книги. Они спасались от гнета действительности бегством в искусство и в мир фантазии или же, как в случае с магистром Мортенсеном, в философию религии.

Если Сириус подолгу пребывал в состоянии, которое непосвященным могло представляться лишь тупой апатией, это объяснялось тем, что поэт витал где-то на границе между духом и материей, отдаваясь неизъяснимому ощущению активного равновесия, какое возникает при подобном витании.