Избранное

Из привычной для нее жизни, в которой, по насмешливой поговорке деревенских жителей, «только хлеб не общий». Быть может, у нее был жених? Пусть читателю и после уже прочитанного все еще трудно, как я думаю, освоиться с мыслью, что бывает преданность и без плотской верности, но, во всяком случае, эта девушка, как и ее жених, родилась в среде именно с таким мироощущением. Оба они, вероятно, знали, что, подобно укусам комара или вши, есть укусы и жала иного рода: от них нет защиты, но зато точно так же, как и первые, они не могут нанести ущерба чести или душе. Люди пуст реально смотрят на жизнь. Даже мне, ребенку, был знаком такой взгляд на вещи, и я считал его вполне естественным. Я видел немало его проявлений, в которых лишь сейчас, спустя много лет, нахожу нечто, над чем следовало бы поразмыслить. «Вот старый кобель!» — говорили незадолго до этого случая про старого ключника, когда пошел слух, что он злоупотреблял положением двенадцати-четырнадцатилетних девочек в прямом смысле слова, так как они, работая в амбаре, склонялись над низкими корытами для веяния… «И не стыдно хромому черту!» — покачивая головой, говорили люди, и их возмущение относилось только к ключнику, о девочках же никто и не думал. Ни управляющий, ни его помощники, которые во всех, а значит, и в подобных случаях принимали меры, лишь видя угрозу своим интересам. В другой раз обратили внимание на одного приказчика, который надзирал за поденщиками у машин на прополке кукурузы и прореживании свеклы. Он всегда брал в свою группу трех одних и тех же девушек и назначал их на самую легкую работу — носить воду. Правда, они тоже были еще несовершеннолетние. Когда выяснилось, что он «использовал их», только жалобные вопли на всю пусту жены и пяти детишек спасли его от увольнения. Но уволить его хотели не по моральным соображениям, а за нарушение дисциплины. Вся пуста с участливым беспокойством следила за судьбой этой семьи.

Однако случаи подрыва дисциплины подобным образом были редки. Обитатели пусты не злоупотребляли оказываемой им милостью. На этот счет не мог пожаловаться и помощник управляющего, который пользовался той злосчастной девушкой, несомненно, как пользуются кружкой для питья или разувайкой для снятия сапог. Даже семья погибшей не позволила себе с ним никаких дерзостей, не предъявила никаких претензий. Нет, и сама скорбь не создала какой-либо связи между ними и этим помощником управляющего (который, кстати сказать, даже не пришел на похороны). Девушка погибла, и ее смерть отложилась в людской памяти так же, как если бы ее задавила машина или забодал бык. Дядя Шевегъярто освидетельствовал труп и, как злословили, констатировав смерть по отчаянному плачу родственников, подписал нужное свидетельство: девушку отпели, предали земле. И пожалуй, один только я во всей пусте еще в течение нескольких лет видел в этом помощнике управляющего злого гения в романтическом ореоле смерти и все ждал от него чего-то.

Но он не взял на себя этой роли. Ругаться же он умел безобразно (явно желая уравновесить этим свою молодость и безродность) и свои душевные терзания, а может, и скорбь выражал тем, что еще довольно долго был грубее и раздражительнее обычного. И мы понимали это.

Я полагал, явно под влиянием романтических историй богатых графов с крепостными сиротками, будто господа должны беречь и защищать своих любовниц-крестьянок. Но никто их не защищал. Не очень-то козыряли такими связями и девушки, особенно в присутствии своих высокопоставленных любовников. В этом отношении у них уже был опыт. Господа не выносили фамильярности на людях. Помнится, несколько лет спустя мы работали в одной из ближних пуст на подвязке виноградных лоз, и я был потрясен, когда надзиратель заорал на отставшую в своем ряду девушку: «Ты что ж, думаешь, можешь весь день бездельничать за то, что вчера вечером я тебя…» — и назвал половое общение словом, которое и батраки-то употребляют лишь в презрительном смысле.

Лицо девушки побагровело: казалось, от публичного посрамления кровь вот-вот брызнет сквозь кожу. Она опустила голову, усерднее взялась за работу, а когда надзиратель укатил на дрожках, подняла на нас глаза, вымучила на пылающем лице улыбку и сказала вслед удаляющемуся надзирателю такое, чего я и не слыхивал раньше из уст девушки-батрачки.

Поначалу я чуждался этой девушки, и не потому, что считал ее развратной, а, возможно, потому, что она бывала в том мире, который был для меня закрыт и в отношении которого во мне уже пробуждалась детски трогательная гордость отверженных.