Избранное

Ефим исподлобья внимательно разглядывал Федора. И Федор короткими, прыгающими взглядами изучал Ефима. Так прошло несколько минут. Перестала дымиться Ефимова плешь, и он надел шапку. Федор, стоя напротив, елозил по снегу лыжной боковиной, слушая, как шуршит снег. Ему хотелось заговорить первым, но в то же время что-то удерживало его, и рождающиеся слова умирали, не доходя до языка. А Ефиму почему-то нравилось молчать и натуго затягивать немоту. Ему было любо ощущать встревоженность охотинспектора, видеть его беспокойные на себе взгляды. Ефим слышал, как внутри него медленно просыпается отчаянная веселость, за которой, он знал это, придет и злость. Такое бывало с ним всегда перед началом какого-нибудь скандала или азартного дела.

Он опять смотал с руки цепь и закрепил ее на патронташе. Зачем-то скинул с плеча ружье, переломил его и дунул в казенник. Тут же заметил, как поползла единственная рука Федора к поясу, приближаясь к ножу. Ефим кашлянул, и Федор заметно вздрогнул. Ефим скривил в хищной своей улыбке щеку и, вдруг вскинув ружье в небо, надавил на спуск. Федор коротко ожмурился, ожидая выстрела, но его не произошло, только курки слабо чавкнули — ружье было не заряжено.

— Боишься, Федька… А чего ты боишься? Я вот все жду, когда ты мне «здравствуйте» скажешь… А ты молчишь… За ножик держисся… Может, ты мой билет охотницкий хочешь проверить, а? Дак я его на кордоне забыл…

— Здравствуй… Постников…

— Здравствуйте, Федор Николаевич. Как ваше самочувствие? Здоровы ли? Путь далеко держите? Не угостите ли папирёсочкой?

Федор достал пачку, протянул Ефиму.

— Закуривай… «Беломор»… Ленинградский…

— Благодарствуем премного. Мы уж своего, самосадного… Он у нас ничего — говнецом поливается… Не желаете? — Ефим достал кисет и тоже протянул его Федору.

— Дак ить вот ить… Я тоже к своим привык.

— Это конешно, — подхватил Ефим. — Каждый ко своему привыкает… Я вот — к бабе своей, Полине Ивановне, оченно привыклый… А вы как же?

— Ты про што это?

— Про табак..

— А-а…

— Про табак, про што же еще мне?

Мужики молча закурили.

— Далеко ли, Ефим? — неуверенно спросил Федор.

— Нет, недалече… А што?

— Да так…

— А у меня к тебе просьбишка имеется, Стрелков…

— Какая?

— Вот ты сейчас мимо кордона пойдешь, дак зайди в избу, дорогу ты знаешь в нее, там в пристрое лыжи деда Парфена стоят. Возьми их и занеси деду… В райцентре. А в следующий раз мы с тобой рассчитаемся… Мне сегодня дюже некогда… Не забудешь? — Последние слова Ефим говорил, чувствуя, как злость, проступившая в нем, медленно скопилась у горла.

— Сделаю… Чего там…

— Во-во, не забудь, Федька… А сейчас мне некогда, да и жаль на тебя перед веселым делом припас переводить… Понял?

Ефим отбросил окурок, поправил на плече ружье и, не оглядываясь, зашагал к ближнему уже лесистому выступу, за которым и начинались перехватовские луга.

Постепенно он уменьшился в размерах до ружейной мушки, а Федор все смотрел и смотрел ему вслед.

Изба выстудилась, и Полина, закрывая за собой дверь, отметила это про себя как-то ненужно, машинально. Она села на лавку, прислонив голову к печи, закрыла глаза.

— Ну и што, што выстудилась?.. Все вокруг выстудилось… Не оттопишь… А Ефим спозарани ломал чурбаки… Зачем?..

Еще там, на крыльце, когда она в последнее мгновение опередила палец, уже давивший на спуск, и судорожно приподняла над тем, во что целилась, ствол, поняла — все… Слово «все» черканулось в сознании, пропало было, но тут же вернулось назад.

— Все… Што все-то? Все — это кордон, изба, конь, корова, охота, Гаденыш… Даже Ефим — это все… Но теперь все это — ничего… Все — закончилось… Все… А как жить без всего? Как?..

Полина открыла глаза и, не меняя положения головы, медленно повела взглядом по избе. Когда он дошел до простенка, в котором поблескивала старинным окладом икона, — вздрогнула. К ней пришло решение…

Полина быстро, но без суеты отыскала в при строе мешок, сдернула с полки панягу.

В другой раз как трудно было бы ей расстаться с привычными, пробывшими рядом с ней почти всю жизнь вещами, но сейчас все слетались в мешок незаметно. Полина постояла, подумав, что же она такое важное забыла, и, когда взгляд снова дошел до иконы, даже обрадовалась — икону… Она старательно обернула ее полотенцем и хорошо уложила в мешок — стала увязывать панягу.

На крыльце остановилась, опять задумалась, сбросила с плеч груз и направилась к стайке. Задала корове сено и коню тоже, сколола с половых плах уже отвердевшие лепехи и медленно-медленно возвратилась к крыльцу, подобрав по дороге затонувшую в снегу мелкашку. У крыльца же сразу всунула ноги в лыжные петли, оглянулась и, уже не видя ничего — в глазах заслоился мокрый туман, — короткими, судорожными рывками пошла к поскотине…

Крест, чуть скосясь на одну сторону, как бы остановил Полину своими широко раскинутыми руками. Полина сбросила лыжи, отворила дверку в оградке и, глубоко проваливаясь в снегу, подошла к нему вплотную. Опустилась на колени, обхватив руками черный заиндевевший стояк. Когда она встала и вышла из оградки, на снегу, под крестом, отпечатался глубокий след…