Избранное

— А-а, падлы! — кричал Ефим, переламывая централку и пихая в стволы патроны. — А-а!

Гаденыш прижался к его ногам. Патрон, видно раздутый, не входил в ствол. Ефим озверел. Гильза подалась, но ненамного.

Ефим заскулил от ненависти, а волки, сбитые первыми выстрелами, теперь снова приближались к стогу, обходя Ефима справа. Он выхватил нож, подцепил за шляпку патрон, потащил его обратно, кусая губы и матерясь.

А Гаденыш видел обоими глазами, как слева, по кустарю, в спину Ефиму заходила длинная тощая волчица. За ней, след в след, шли еще два волка. Ветер шел от Гаденыша, и он никак не мог поймать нужный ему сейчас запах-ответ…

Ефим все еще ковырялся с ружьем. И когда наконец раздутая гильза выскочила, освободив чок, и Ефим сунул в него новый податливый патрон, захлопывая ружье, Гаденыш понял — сейчас будет конец. Волчица приблизилась на длину последних, самых способных для взятия чужой жизни шагов. Сейчас будет скачок… И только теперь дошел до сознания Гаденыша запах волчицы… Она прижалась на секунду к земле и — прыгнула… А навстречу ее прыжку поднял себя над землей Гаденыш…

Ефим почувствовал, как сжался у ноги Гаденыш. И машинально повел в его сторону стволом. Он увидел его прыжок, только не понял, навстречу чему. Злость, ослепительная и громкая, подняла стволы на уровень летящего волка и выбросила из них горячую, взвизгнувшую картечь…

Гаденыш умер мгновенно, так и не узнав, что убит…

Он летел, продолжая полет, потому что в каждую клеточку его тела навсегда вошла решимость последней, отчаянной воли.

Может быть, он предавал этим полетом Ефима и обретал свою свободу…

Может, спасал летящую навстречу смерти свою мать…

А может быть, его последний прыжок предназначался Ефиму, потому что — это Гаденыш знал — волчица ошибиться не могла…

Громыхнул еще выстрел, но его Гаденыш не слышал…

В черной шкуре горизонта обозначился светлый порез — проглянулась луна. Поперек луговины призрачно задрожал на снегах зыбкий серебряный мост…

Москва

Март — июнь 1968 г.

РОМАН СО СТРЕЛЬБОЙ

Иогану Никитину и Якову Железняку

посвящаю

Утро значилось только по часам. Минск вставал и шевелился в темноте. Октябрь ссыпал на него мелконький дождик, и змеиные головы уличных фонарей истекали бледноватым, тягучим ядом.

Я сошел с автобуса на автостанции возле тракторного завода. В мокром воздухе стоял крепкий, винный запах осени. Вокруг расслаивались плотные людские пыжи, которыми были натуго запрессованы подъезжающие машины; в нашем автобусе, пока мы докряхтели от спортлагеря «Стайки» до Минска, тоже — не то чтобы яблоку упасть, пуговке, простите, брючной, некуда было бы откатиться…

Примятый и праздный, я медленно шел по кругу станционного котлована, подыскивая нужные цифры того маршрута, что доставит меня в центр города, а оттуда, троллейбусом, я и попаду на аэровокзал.

Я не спешил, времени было достаточно, и в душе сохранялся утренний элегичный порядок, что возникает порой в чужих городах, из которых отъезжаешь, так и не успев познать их…

Только вчера я дослушал последние выстрелы — последнего в семьдесят втором году — Минского командного чемпионата страны по стрельбе и досмотрел на натуре финал своего замысла, что возник еще весной, в апреле, во Львове, куда меня вытолкнула из Москвы элегантная неотвязность одного журнального зава, которому я как-то неосторожно поведал — а разговор тогда случился сугубо мужской, про спорт, — что в свое время, двадцать лет назад, стрелял сам…

Зав буквально «обложил» меня со всех сторон своим чутко-ласкающим профессионализмом, и я, увлекаясь, легко припомнил когда-то пережитое, счастливое: просвеченное солнцем стрельбище, щемливо-тревожный запах отгоревшего пороха, азарт одиночества на линии огня, томительно-сладкое ожидание подтверждения уже отмеченной про себя пробоины и — сторожкое качание высокой травы под простреленным ветром…

И я согласился сделать попытку возвращения однажды пережитого, счастливого. И заставил отправить себя по обратной дороге к этому пережитому, счастливому, хотя и догадывался заранее, что вряд ли смогу настигнуть его…

Так я и шел по кругу минской автостанции, помахивал промокшим чемоданчиком, думал и, сам того не сознавая, как бы творил своеобразный круг почета городу, что щедро одарил меня грузом раздумий, связанных с миром стрельбы…

Может быть, я прощался с ним навсегда; вот приеду домой, помаюсь, помаюсь, напишу и — все… Хотя, возможно, у меня еще ничего и не получится…

Я воскресил в себе поджидающе-темный взгляд зава, его иронично-невидимую верхнюю губу под заржавевшей от курева подковой усов…

Передо мной, как и перед этими торопливо спешащими вокруг минчанами, уже катился и катился куда-то, подпрыгивая на неровностях эпохи, колобок замкнутой профессии. Как это там, в сказочке-то, а?..

— Я колобок, колобок!

По амбару метен,

По сусекам скребен,

На сметане мешен,

В печку сажен,

На окошке стужен,

Я от дедушки ушел,

Я от бабушки ушел,

От тебя, зайца,

Не хитро уйти!

И покатился колобок дальше…