Избранное

Но не об том сейчас речь. Об Вальке же Пшеничниковой. Дак вот ее мать, тетка Настасья, помимо столовки в свободное время убиралась также и у наших дворовых интеллигентов, то есть «богатых» людей. В частности, у инженера Козловича. А у него тоже девчонка была — Элла. Неженка, пискля. Мы с ней не путались. Она на пианине играть училась. Слова всякие интеллигентские знала: «парфюмерия», например… Козловичи на нее дышать громко боялись, а когда наступал Новый год, праздник — я об этом потом все подробно у Вальки узнал, — нахапывали для своей Эллы кучу входных билетов на новогодние елки. Теперь-то мне понятно зачем — там же за так, бесплатно, подарки детям давали. А Элла, естественно, на все враз поспеть не могла, да и не хотела, наверно. Вот ведь, к примеру, я — уж как, казалось бы, ни любил жареную картошку на сале, и то, когда удавалось, больше двух сковородок подряд срубать не мог. Не лезло больше. Глазами-то еще вроде хотел, как тогда, в зале для высшего комсостава, а вот внутрь ни-ни… Вот и Козловичи, когда у ихней Эллы наступало от этих елок то самое «ни-ни», чтобы билеты не пропадали, всучали их кое-кому из наших пацанов по своему усмотрению. Меня, во всяком случае, они для этого дела почему-то не усматривали, а вот Вальке Пшеничниковой давали.

В общем, наступил Новый год. Каникулы. Лафа полная!.. Я накатался в тот день до посинения на коньках и в потемках уже еле-еле тащился домой. Весь мокрый от снега. Катание у нас было лихое, с крюками. Теперь уже так нигде, однако, не катаются. Не те времена, да оно это, может, и к лучшему. У нас тогда в городе много пацанов от такого катания гибло. Шутка ли — сделаешь себе заранее крюк из толстой упругой проволоки, на одном конце ее петлю такую выгнешь для руки, чтоб удобней держаться было, а на другом сам крючок, который натачивался подпилком до острости. Ну, и выходишь с таким механизмом куда-нибудь на уголок, где машин ходит побольше. На завороте-то полуторки скорость обычно сбрасывают, ну ты и накидываешь крюк свой на кузов или под него, а дальше шуруй на коньках — только в глазах рябит.

Да-а… Накатался я в тот день и шагал кое-как, значит, домой. Жрать хотелось смертельно. И ноги, казалось, вот-вот отпадут от усталости. Подхожу я к нашему флигелю и вдруг вижу: стоит возле крыльца Валька и плачет. Я к ней. Разом про жратву позабыл. Так и сяк к ней — чо, мол, ревешь-то, — еле унял. Это же ужасно, когда при тебе другие плачут. Особенно маленькие когда. Я и до сих пор от детского плача страдаю. У меня внутри от него все сжимается. Не могу прямо. А тут-то ведь Валька плакала. И вовсе… С полчаса я с ней промаялся, покуда не понял, что ее так разволновало. А как понял, аж зубами заскрипел…

Дали ей, оказывается, Козловичи билет на елку во Дворец пионеров, но предупредили, падлы такие, чтобы когда она подарок получит, то из него чтобы ничего не ела, а все как есть, в цельности и сохранности, к имя домой принесла… А? Не кошмар, что ли? Это, конечно, только представить надо, иначе не поймешь… Тебе, значит, ребенку, Дед Мороз подарок за так отламывает, чтобы ты им украсил свое счастливое детство, насладился им законненько, а ты его это… волоки кому-то, как собака на носу сахар, и не моги облизываться даже?.. У-у! Затрясла тут меня какая-то сила немыслимая. Схватил я Вальку за руку и потащил к Козловичам. У них во всех окнах свет горел. Саданул валенком в дверь и ввалился туда. И Вальку за собой вдернул. Вдвоем-то на дело идти завсегда веселее…

Козловичи как раз за столом сидели. На столе жратвы всякой навалом. Гужуются… Элла ихняя вся в бантиках-завитушечках у пианины раскрытой маячит. Пальчиком по ему бренькает. Елка у них в углу переливается. Еще какие-то фрайера… По обличию все интеллигенты. Шик, блеск, смехота, как говорил Мишка Булыгин…

Поглядел я на все на это лютыми глазами да как заору: «Вы что же, паскудники взрослые, делаете, а? Вы каво забижаете? А ну гоните сюда Валькин подарок, а то я вам…» — подавился, видать, высоковато для себя взял, и хрясь крюком катальным по ихней «трюме» или «трюму» — я еще тогда не шибко разбирался, как это правильно выговаривается…

Зазвенело, посыпалось… У Козловичей «варежки», рты, значит, «сорок восьмого разношенного размеру сделались», как говорил потом во дворе сапожник Шамшурин. А я им передыху не даю, в этом деле нельзя давать передышек, «базлаю», то есть ору, дальше: «Считаю до трех! Раз…» Ну, тут первая Козлиха очнулась. Она хитрая баба была… Во дворе со всеми интеллигентно так всегда, на «вы»; из-за веревки, например, бельевой никогда ни с кем не базарила. Свою имела. А Козлович-то, инженер, тот наоборот, будто слепой, по двору вышагивал в очках с коричневыми стеклышками… За ним еще иногда «эмка» прикатывала с шофером. Маруська Лабутина для него тоже пластинку ставила про «ру-у-ки… вы словно две ба-аль-шие птицы…». Мы у этой «эмки» один раз по-скорому фару открутили. Во хаю-то было! Пометал тот шоферюга по двору икру!..