Избранное

Девица опустила собаку в кресло и, зевая, потянулась. И вдруг свет стал меркнуть, меркнуть, и опять воскресла барабанная дробь, и девица, растворяясь во мгле, испуганно закружилась вокруг кресла. Теперь ее порывистые, нервно-ритмические движения подсвечивались лишь узкими световыми полосками снизу. Она как бы билась, пойманная в струящееся перекрестие. В руках у нее появился телефон, и она, набрав номер, что-то понарошку сказала в трубку, беззвучно шевеля губами. Удовлетворенно кивнула, поставила аппарат рядом с собачкой, погладила ее и начала раздеваться.

Вот упал на спинку кресла плащ… За ним, взметнувшись, упорхнул куда-то длинный разноцветный шарф… Девица теперь была в серебристом, очень узком, чешуйчато облепившем ее до полу платье… Музыка плавно, то нарастая, то вкрадчиво тихо, преследовала ее, похожую на длинную упругую рыбу…

Кряквин, сжимая в кулаке злополучную бумажку с расчетами, исподлобья косил на происходящее в центре зала.

Каким-то неуловимым движением, будто разрезав себя, девица распахнула платье, по-змеиному вертко выскользнула из его оболочки, и платье, заискрив, двумя половинками разлетелось в разные стороны. Разом открылась прекрасная гибкая фигура.

«Ну вот… поди, и задницу теперь покажет…» — заерзал на месте Кряквин и стыдливо опустил глаза. «Надо было мне в Швеции сходить на эту гадость, когда звали, не торчал бы здесь, как фрайер…»

А «гадость» все продолжала и продолжала свой танец. И то ли от того, что девица действительно была молода и красива, то ли от того, что движения ее были как-то естественны и даже целомудренны, очень уж она как по правде смущалась, оголяя себя, — но той пошлятины и цинизма, о которых обычно говорили Кряквину, когда напутственные речи за кордон доходили до стриптиза, он сейчас почему-то совсем не ощущал, хотя и наученно хотел ощущать их. И ни о чем, ну… об этом… ему даже не думалось, а стыдился он себя здесь скорее оттого, что уж больно непривычно было все это видеть впервые, да еще так вот близко.

Усыпанный мерцающими звездочками лифчик поддерживал тугую, крепкую грудь. Длинные ноги в черных сетчатых чулках выше колен были стройны. Она, томясь и раскачиваясь, закинула руку за спину и расстегнула лифчик… Извиваясь, медленно потянула его за бретельку с одного плеча, и в это мгновение раздался пронзительный резкий звонок.

Кряквин даже вздрогнул, а девица, тоже искренне испугавшись, нырнула за кресло…

На сценку, подволакивая ногу, втащился какой-то сгорбленный старикашка, с трясущейся в белых отвислых усах трубкой, в заляпанном краской порванном комбинезоне, весь обвешанный мотками проводов…

«Монтер… — расшифровал про себя Кряквин и кашлянул в кулак. — У этой курвехи свет вырубился, вот он и приперся по вызову…»

Старикан потоптался, потоптался на одном месте, видно, хозяйку искал, а потом, сильно надымив трубкой, принялся распутывать свои провода, щелкать кусачками, светить себе фонариком и ползать на коленях. Девица осмелела, вырулила из своего убежища и, беззвучно, на цыпочках передвигаясь за спиной у старикашки, продолжала раздеваться. Шкодничая, она смешно навесила на его тощий зад лифчик, чулки и уже почти стянула с себя плавочки, как вдруг оглушительно бабахнул барабан и одновременно вонзился с потолка в пол ослепительный сноп света.

Кряквин хихикнул…

Девица изумленно и растерянно вскинула руки, загораживая ладошками ослепленные глаза, а старикан монтер как раз обернулся и — обалдел. Трубка вылетела у него из усов: хозяйка перед ним была в чем мать родила… Музыка играла все громче и громче, покуда девица не сообразила, что надо тикать. Она было рванулась в сторону, да плавочки ее, застрявшие на коленях, лопнули, и она грохнулась на пол… Собачка залаяла, телефон зазвонил, старикашка подхромал к девице, чтобы помочь ей подняться, а она испуганно отпихнула его ногой, так что он кубарем покатился, запутываясь в проводах и амуниции хозяйки. Она схватила свою собачку и стремглав растворилась в боковом сумраке зала.

Послышались негромкие, редкие хлопки, и Кряквин по привычке тоже было ударил в ладоши, но тут же, спохватившись, вспомнил, где находится, и нервно сжал пальцы. Его соседка с улыбкой смотрела на него, потягивая шампанское. Кряквин взял бокал за тонкую высокую ножку и залпом опрокинул в себя.

— Вы русский? — спросила вдруг женщина.

Кряквин растерянно заморгал, думая, как ему быть дальше, — спросила-то она его по-русски, почти без акцента.

— Ну… — кивнул он.

— Я это понимала… Сразу…

— Откуда? — прищурился недобро Кряквин.

— По это… — Она шевельнула пальцами пачку «Беломора».

— А-а…

— И еще это… — Она показала глазами на скомканную бумажку с расчетами.

— А в чем дело? — вскинул глаза Кряквин. — Я рассчитаюсь… — Он напряженно гмыкнул.

— Вот… вот, — улыбнулась она хорошей, ясной улыбкой, открывая прямые, влажно блеснувшие белые зубы. — Здесь… — она поводила пальцем перед собой, — нет такой… э-э… реакция на это… как вы.

— Ну… — независимо тряхнул головой Кряквин, — мало ли что… Всякий по-разному… Что уж тут…

— Как зовут вас?