Избранное

Горы, изгибаясь по окружности, как бы не сомкнутыми до конца ладонями — пальцы к пальцам — хранят посередке долинку — донышко. Ригельные складки, морщинистые и угрюмые, возносятся в звездную высь, а внизу, на донышке, словно сквозь накомарник мелкий-мелкий, и просматривается весь Полярск с его огнями, дымами над фабричными кровлями, гудками на рудовозных подъездах. И ничего уже как бы нету за ним — ни справа, ни слева, ни спереди, ни сзади: и горы, и звезды, и темнота только вокруг… Вот отчего, наверно, и приходит откуда-то изнутри потом это странное ощущение городского одиночества.

Вечерний час в Полярске суетен и многодвижен…

Кряквин зашел за братом в гостиницу прямо из управления. Близко это совсем, метров триста или четыреста по центральной улице города, носящей имя самого первого директора комбината, что накрепко запомнился Полярску своими кипучими делами еще с тридцатых годов. Многое мог совершить тот самый первый директор, да не много успел.

Войдя в гостиницу, Кряквин поздоровался со знакомой администраторшей, покрутил носом, что-то невкусно сгорело в столовой, размещающейся в соседнем крыле, со входом в нее из гостиничного, нижнеэтажного холла, и стал не спеша подниматься по каменной лестнице.

Ондатровая пушистая шапка и смахивающая на летнюю куртка с «молниями» омолаживали Кряквина. К тому же и белый шерстяной шарф под подбородком да портфель — ну студент и студент…

Кряквин поднимался задумавшись, весь в себе, день прошел муторный, хлопотливый, с совещаниями, звонками, поездками, — оттого, когда он чуть не натолкнулся на стоящего перед ним человека, не враз сообразил, кто это перед ним.

— Приветствую вас, Алексей Егорович, — мягко сказал ему высокий, стройный, весьма приятной наружности седоватый мужчина в отлично сшитом костюме. В визитном кармашке пиджака — треугольный выступ платка в тон галстуку. От близкого его дыхания на Кряквина пахнуло винным…

— А-а… Илья Митрофанович. Привет. Не узнал… Долго жить будешь.

Утешев, бывший начальник отдела труда и заработной платы комбината, а ныне руководящий таким же отделом, только на Верхнем руднике у Беспятого, улыбнулся сухим, сильно изморщенным лицом:

— Что вы говорите?

Кряквин вспомнил, что Утешев глуховат, и повторил громче:

— Привет, говорю, Илья Митрофанович. Чего здесь потеряли?

— Слышу, слышу, — сказал Утешев. — Живу.

— Как… живешь? — не понял Кряквин.

— Да так… — усмехнулся Утешев. — Ночлег, ночлег… Мне издавна знакома твоя приятная разымчивость в крови… Хозяйка спит, и свежая солома примята… В общем, по Есенину. Помните? — Утешев достал из кармана длинный янтарный мундштук, затем сигарету с фильтром и начал вставлять ее в мундштучное дульце, помогая обрезанными по вторую фалангу пальцами правой руки.

Кряквин внимательно пронаблюдал за его сосредоточившимся, все еще хранящим летний загар лицом и движениями изувеченной руки.

— Честно говоря, ни хрена не понял, Илья Митрофаныч. Но чувствую — за стишками что-то да есть. Может, неприятности какие, а?

— Это по первой сигнальной системе, Алексей Егорович, — сказал, прикуривая от спички, Утешев. — Но не в этом дело. Живу, — повторил он, откашлявшись. — И притом хо-ро-шо живу. Преотлично-с! Всего вам наилучшего. Пардон… — Утешев пригнул в благородном поклоне голову и пошел вниз.

Кряквин, недоумевая, снял шапку и проводил его взглядом. Подумал, что надо бы поспрошать у Беспятого об этом человеке, которого он так редко встречал теперь. Как-то нелепо у него получилось тогда и страшно. Единственный сын Утешева, работника ценного и знающего свое дело, угнал после выпускного вечера в школе на спор со стоянки такси и сбил возле универмага его Варюху… Ладно хоть успела она оттолкнуть от себя десятиклассницу, а то бы обеих… Парня посадили, а Михеев вынужден был снять Утешева с занимаемой должности и перевести, понижая, на Верхний рудник.

В номере брата не оказалось, хотя дверь была и не заперта. Кряквин решил поискать его в холле, где слышно работал телевизор, и голос Николая Озерова гонялся за фамилиями хоккеистов.

Точно — брат сидел среди болельщиков и азартно махал руками. Сейчас он был просто неузнаваем: фланелевая яркая рубашка в клетку, черный кожаный пиджак, джинсы.

— Гринин! — окликнул его Кряквин, переждав момент, когда Харламов, рывком отлепившись от защитников, вычертил перед воротами чехов пушистую дугу на одном коньке, купил ложным замахом вратаря и… влепил шайбой в штангу.

В холле завыли…

— У-у!.. — досадовал Николай, с неохотью выходя в коридор и все еще оглядываясь на экран. — Нет, ты понял, а? Ведь чуть-чуть бы — и банка!

— Чуть-чуть не считается, — сказал Кряквин. — Давай одевайся. Варька ждет. Только сперва в магазин забежим…

В винном отделе гастронома, где им пришлось выстоять минут пятнадцать, разговоры вокруг, естественно, велись сугубо мужицкие, на самую что ни на есть насущную тему. Николай с удовольствием прислушивался, поддакивал и похохатывал вместе со всеми, подталкивая уходящего то и дело в себя брата.

— Эй, земляк! Совесть-то надо иметь. Ты что уж без очереди?