Избранное

— Сейчас, разбежалась, — улыбнулась Варвара Дмитриевна. — Алкоголик нашелся.

— А что? Вот, смотри, смотри. Это тебя касается, Николай Сергеевич, как мы сейчас с супружницей моей врежем. Ну, поехали, Варь?

Они согласно содвинули рюмки и выпили.

— Хо-о-рош! — с удовольствием выдохнул Кряквин. Потянулся за лимоном. — Ду-у-рак, кто с нами не пьет. Во была голова, кто такое сочинил…

— Ну и гад же ты, Кряквин! — прыснул Николай, схватил свою рюмку и залпом опрокинул в рот.

Варвара Дмитриевна и Кряквин захохотали.

— Ну, что я тебе говорил? — закричал с азартом Кряквин жене. — Несгибаемый человек! Только хочет быть, как говорит Беспятый, до пятки деревянным. А ты закусывай, закусывай… Уши-то опусти. Ох и молодец у меня баба! Не руки, а золото. — Он наклонился к Варваре Дмитриевне и громко чмокнул ее в щеку. — Поцелуй любви называется, понял, Микола? Это тебе не попов с конструкторами разыгрывать. Представляешь, Варь, эдакая громила приволокся сегодня в нашу управу в полной религиозной амуниции. В рясе, с крестом на пупе, при усах, бородище. Представляешь? Такой переполох учинил, хоть водой заливай. Дамочки наши шу-шу-шу. Мужички гыр-гыр-гыр… А вахтерша, Акимовна, и вообще. Ну пытать меня — что, мол, за батюшка? Да неуж новый на храм поставлен? Что же, мол, с прежним? И так далее. С Шаганским от любопытства чуть второй инсульт не случился. Ты бы видела… Чисто явление Христа народу. Он в этом обмундировании — конец атеизму!

Николай слушал и, довольный, посмеивался. А Варвара Дмитриевна, раскрасневшаяся, улыбалась и все поглядывала и поглядывала на подарок Николая — изящный серебряный медальон на цепочке.

— Нравится, Варя? — нежно спросил Николай.

— Очень.

— Слава богу. Я тоже доволен. Правда — оригинальная штучка. Умеют ведь наши делать, когда захотят…

На светлой кофточке Варвары Дмитриевны красиво смотрелась округлая, матово отсвечивающая чернением серебряная пластина, ажурно увитая по краям тонко вырезанными по металлу розами, а в центре ее, неожиданно и чуть-чуть печально, была влита гибкая, трепетная кисть женской руки…

— Я ее как углядел, так о тебе и подумал, Варя. Загадочно… — Николай не сразу нашел продолжение, — и… прекрасно!

Варвара Дмитриевна смущенно опустила ресницы, вздохнула.

— Коля, вот ты артист… Разных людей играешь. А вот скажи, почему оно… грустно бывает? — вдруг как-то тихо спросила Варвара Дмитриевна.

Николай с интересом посмотрел на нее из-под ладони, на которую сейчас упирался лбом, спрятал глаза. Задумался. Пустил вверх сигаретный дым. Он как бы припоминал забытый им текст какой-то роли…

— А как тебе грустно, Варюша? Грусть грусти рознь…

— Не знаю… Иногда просто грустно. А иногда так вздохнуть хочется и не можешь… Понимаешь? — Она нервно затеребила узкими пальцами цепочку. — Я же в школе все время. А там довольно часто дети плачут. Особенно малыши, первоклашки… Не могу тогда. После этого бывает…

Кряквин внимательно слушал, забыв о дымящейся в пальцах папиросе. Потом перевел взгляд на Николая, ожидая, что он скажет.

— От доброты, Варя… — негромко, как бы советуясь с самим собой, сказал Николай. В голосе его внятно обозначилась теплота. — Ты добрая. Очень добрая, Варя. А добро умеет сострадать… Сострадание высветляет очерствелость душевную, отмывая и оживляя огрубевшее от повседневного. И вот это, — Николай добавил голосу торжественность, — именно это, ожившее в душе, как бы наново, делается восприимчивым ко всему людскому… — Он медленно поднял вверх руку, как на проповеди. — И звучит в грусти своей. Это хорошо, Варя. Это очень хорошо.

— Спасибо тебе… — непонятно сказала Варвара Дмитриевна и сильно покраснела.

— Славно говоришь, Николай, — вздохнул Кряквин. — Славно! И вот тут я тебе, артисту, черт возьми, завидую. Откровенно. Не умею я так вот… А хочется. У нас же на производстве хрен его знает какой язык! Гав-гав… Пользуем в своем деле ну максимум два-три десятка слов. И, представь себе, обходимся. Понимаем друг дружку. «План, нормы, фондоотдача, себестоимость…» А ты сейчас как по написанному, аж шевельнулось вот тут чего-то…

— В душе, Кряквин. В душе… Называй вещи своими именами. Не стесняйся, — подмигнул Варваре Дмитриевне Николай.

— Ишь ты, обрадовался. Похвалили младенца, он и давай пузыри пускать. В ду-у-ше… И что дальше? Допустим, и в душе…

— А в душе стыд живет. Между прочим, великое, контролирующее средство…

— А страх где? — перебил его Кряквин.

— Не мешай, — встряхнул головой Николай. — Слушай. А стыдом может управлять только совесть. Она, и никто другой, неусыпно несет свою службу. Даже когда человек уверен, что никто в мире не узнает о том, что он сейчас совершит…

— Хорошо излагаешь, если свое… — хитро прищурился Кряквин. — Ну а если совести нет?

— У кого? У тебя одного или…

— У тебя. Давай о тебе, — улыбнулся Кряквин.

Николай прислушался, а лицо Кряквина стало непроницаемо серьезным.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду?

— Да то, что и ты. Совесть твою. Со-весть…

— Не понял…