Избранное

Вот замечательный способ, даже не читая стихов, по одному оглавлению кое-что понять в устройстве данной поэтической системы, разобраться в ее первоосновах. Чтобы проверить себя, на всякий случай открыл Анненского, - насчитал одиннадцать таких начал, - тоже немало, принимая во внимание небольшое количество написанного им. Подумал, что Фет по таким зачинам, наверное, чемпион. Действительно, 39 стихотворений разбегаются у него с местоимения “я”. На всякий случай заглянул в алфавитный указатель Блока – 41 раз начинает он стихотворение с “дикого слова”! (Воистину, “трагический тенор эпохи”: “Я люблю вас, я люблю Вас, Ольга…”) А затем обратился к “Столбцам” – ни одного подобного случая. А ведь следует принять во внимание еще все производные от местоимения 1-го лица: меня, мне и т.д. Наконец, “я” может стоять в середине строки и бесконечное количество раз встречаться в глубине текста. Формальный этот момент говорит о поэтической системе не меньше, чем, скажем, биологу, - отличие хордовых от позвоночных. И если заглянуть, например, в Державина, то в огромном корпусе его произведений с личного местоимения начинаются лишь четыре стихотворения, в том числе, разумеется, знаменитый “Памятник”. Таким образом, даже ориентация Заболоцкого на 18 век просматривается безошибочно. Статистический метод может, как видим, оказаться весьма полезным.

       Все-таки буду точным: несколько раз местоимение “я” или по крайней мере глагол в первом лице (“И я на лестнице стою…”, “Вижу около постройки…”, “Я вынул маленький кисетик...”) попадаются, но ощущение такое, что они глубоко запрятаны внутрь стихотворения, так же как и производные от местоимения первого лица (“Разум, бедный мой воитель”), запрятаны и не развернуты, тут же сворачиваются, чтобы уступить место “объективной реальности” (…Я шел сквозь рощу, Ночь легла Вдоль по траве, как мел, бела. Торчком кусты под нею встали), поэт собой не занят, никак собой не интересуется.

       И, пожалуй, только в одном стихотворении “Столбцов” их автор на мгновение проговаривается, проявляет “лирическую слабость”:

              …Но что был двор? Он был трубой,

              он был тоннелем в те края,

              где спит Тамара боевая,

              где сохнет молодость моя…

И этот сгусток традиционного лиризма, эта формула из чужой, едва ли не романтической поэзии преображает стихотворение. По-видимому чувствуя это,

Заболоцкий в поздней редакции стихотворения лирический мотив постарался усилить: “Где был и я гоним судьбою, Где пропадала жизнь моя…” Испытываешь умиление и благодарность к поэту, который хоть что-то, одним намеком, сказал о себе. Просунулся, мелькнул в толпе своих фантастических персонажей, заглянул нам в глаза.

       И вот что удивительно: именно в этом стихотворении (“Бродячие музыканты”) совершенно неожиданно и единственный раз Заболоцкий похож на Пастернака, совпадает с ним интонационно, ритмически, лексически и в синтаксисе тоже:

              …когда на подоконниках

              средь музыки и грохота

              легла толпа поклонников

              в подштанниках и кофтах.

Здесь и рифмы по своему устройству тоже пастернаковские. И представляется уже отнюдь не случайным в этих стихах появление лермонтовско-пастернаковской Тамары:

              И в звуке том – Тамара, сняв штаны,

              лежала на кавказском ложе...

       Если бы не “Тамара”, сходство можно было бы отнести к разряду случайных совпадений: ведь есть же и у Пастернака в “Сестре моей – жизни” “заболоцкие” строфы: “Лазурью июльскою облит, Базар синел и дребезжал. Юродствующий инвалид Пиле, гундося, подражал…” (“Балашов”).

В том же 1928 году, когда написано это стихотворение, Заболоцкий, по свидетельству Д.Е.Максимова, “говорил, между прочим, о Пастернаке, о том, что с этим поэтом, как бы он ни был талантлив, ему не по пути, что он не близок ему”. Другой мемуарист, И. Синельников, вспоминает: “В другой раз достал “Две книги” Пастернака (в этот сборник входили “Сестра моя жизнь” и “Темы и вариации”). Но тут же сказал, что отложил эту книгу, пока не закончит “Торжество земледелия”. Однако дальше Синельников уточняет: “Эта боязнь, впрочем, не помешала ему читать первые главы “Спекторского”, которые в то время появлялись в журналах”. И далее: “Из стихов Пастернака больше всего он ценил “Высокую болезнь”.

       Разумеется, Заболоцкий читал старшего современника (строки из “Бродячих музыкантов” – неопровержимое тому свидетельство). Читал и Мандельштама, и Блока, и Ахматову, но, как справедливо пишет Л.Я.Гинзбург, отношение к ним было “настороженным”: стояла задача “покончить с доставшимися от прошлого смысловыми ореолами слов, с их установившимися поэтическими значениями”, посмотреть “на предмет голыми глазами”*.

       Не эта ли установка, реализованная в “Столбцах”, отталкивала от Заболоцкого и Мандельштама, и Ахматову, ни разу не упомянувшую его имени ни в стихах, ни в прозе, отталкивала и Пастернака, тоже обошедшего Заболоцкого в своей автобиографии, хотя написана она была в 1956-57 году.

*выражение из декларации обэриутов, принадлежащее Заболоцкому.