Избранное

Как и Сен-Мар, госпожа д’Анкр в свое время тоже предала свою «простодушную» юность, поддалась искушению богатства и влияния; пылкая, любящая и добрая итальянка Леонора Галигаи стала «супругой маршала», властолюбивой фавориткой при французском дворе, и Виньи последовательно обыгрывает психологически эти две ипостаси образа. Чувствуя, что над нею и ее мужем сгущаются тучи, г-жа д’Анкр просит его умерить свои притязания, свою жадность, не искушать судьбу; но он вырывает у нее очередную уступку, играя на ее материнских чувствах, убеждая ее, что они тем вернее обеспечат будущее своих детей; когда он восхищается ее решимостью — ведь она только что так колебалась! — он слышит в ответ: «Дрожала Леонора Галигаи; супруга маршала д’Анкра чужда колебаний». Игра повторяется в конце драмы. Уже арестованная, уже обвиненная в тяжких преступлениях, в том числе и в колдовстве, г-жа д’Анкр просит де Люина, своего главного врага, позволить ей еще раз увидеться с детьми, обещая взамен сознаться во всех возводимых на нее обвинениях; она предлагает это как откровенную сделку, тем самым давая ему понять, что никакой естественной человечности она от него не ожидает, да и не хочет ожидать. Де Люин, уязвленный и взбешенный этой невозмутимой гордыней, устраивает ей свидание с детьми, нс превращает его в иезуитски-утонченную пытку. Она выдерживает ее с тем же «дерзким хладнокровием», только тайно берет с сына клятву отомстить — и еще, «понижая голос», просит его помолиться за нее, ибо она собирается умереть с ложью на устах. Это все говорит мать, жена, богобоязненная итальянка Леонора Гали-гаи; а вслед за этим она («громко», как гласит ремарка) признает себя виновной в оскорблении величества, святотатстве и колдовстве — и это уже говорит «неколебимая», гордая «супруга маршала». Она выполняет условия сделки и, таким образом, сама — она сама, а не Люин! — приговаривает себя к костру. Она торжествует над своим врагом.

Знаменитую романтическую поэтику контрастов Виньи стремится оживить, расшатывая ее ожесточенный схематизм, смягчая ее «неистовость». В г-же д’Анкр эти две ипостаси не воюют друг с другом, а как бы дополняют одна другую: перед нами душа не раздираемая противоречивыми страстями, а вибрирующая, переливающаяся оттенками чувства. Гордость и властность «маршаль-ши» коренятся и в ее «итальянском» характере, они не только следствие ее высокого положения, но и оружие, которым Леонора Га-лигаи, презираемая и ненавидимая здесь «чужачка», «выскочка», обороняется от своих врагов. С другой стороны, Леонора Галигаи, любящая своих детей и раздающая деньги парижской бедноте, не перестает быть «маршальшей», обеспечивающей детей богатством и подкупающая народ на случай, если понадобится его поддержка. Искренность живет в ней рядом с расчетливостью, мечта об «Италии, мире, покое» — рядом с тщеславным упоением своей властью здесь, в Париже. Сама проблема сердечного выбора героини лишена в драме категорической однозначности — Леонора сохранила в своем сердце любовь к Борджа, но она знает и свой долг по отношению к мужу, отцу своих детей, даже если он ничтожный и лживый Кончини; она чувствует себя обязанной быть с ним заодно, ибо ее гордость не позволит ей быть трусливой предательницей по отношению к человеку, с которым ее связывает общая судьба и вина. Надо было обладать немалым психологическим чутьем и художественным тактом, чтобы создать такой образ.

Но важно в этой драме еще и другое — сама суть ее главного конфликта. Как уже было сказано, здесь нет разделения на партии добра и зла. За добычу у трона дерутся и те, и другие. Между тем мы закрываем драму с четким ощущением того, что образ госпожи д’Анкр озарен несомненным ореолом величия, что Виньи рассчитывал на наше сочувствие героине. Не только потому, что она так царственно встретила смерть и еще приняла ее как кару и искупление. Трагическая молния блеснула уже раньше — в момент ареста, когда героиня, одновременно и проиграв и прозрев, подвела всему четкий итог: «Что, собственно, произошло? Сегодня фаворит низлагает фаворитку, вчера было наоборот. Вот и все». А гром грянет в сцене вынесения приговора — когда осужденная, глядя каждому из судей в лицо, отвергнет всякую правомочность «фаворитского» суда над нею. Да, она не лучше своих палачей, она тоже «пала», пожертвовав чистотой души ради власти,— но не им ее судить. Именно здесь она обретает статус трагической героини, своеобразное жертвенное величие — ив соседстве с невольником любви и чести Сен-Маром, как еще один символ индивидуальной судьбы, раздавленной колесом истории, поднимается уже в надысториче-ский, надвременной ряд.