Избранное

( 22 октября 1915 года )

Он плотнее закутался в синий сарапе. Леденящий ветер, шурша травой, изгонял в ночные часы даже воспоминания о дневном палящем зное. Всю ночь провели они на открытой равнине, голодные и промерзшие. Впереди, километрах в двух, темнели базальтовые вершины сьерры, выраставшей над суровой бесплодной пустыней. Три дня ехал отряд разведчиков по бездорожью, полагаясь на чутье капитана, который, кажется, хорошо знал повадки и пути разбитого и спасавшегося бегством войска Франсиско Вильи. В шестидесяти километрах позади отряда двигалась армия, лишь ожидавшая гонца на взмыленной лошади, чтобы тут же атаковать остатки войска Вильи и помешать ему соединиться со свежими силами в штате Чиуауа. Но где же эти бродяги со своим главарем? Он не сомневался: на какой-нибудь горной дороге, где сам черт ногу сломит. К исходу четвертого дня - того, что наступал,- отряд должен был углубиться в сьерру, а армия Каррансы - подойти к месту их последнего привала. Он со своими людьми уйдет отсюда на рассвете. Еще вчера кончились запасы кукурузной муки. А сержант, отправившийся верхом со всеми фляжками к ручью, который раньше пробивался где-то между скалами и пересыхал на равнине, ручья не нашел. Увидел только русло - в красных прожилках, чистое, сморщенное, пустое. Два года назад пришлось проходить по этим местам как раз в период дождей, а теперь только круглая звезда дрожала на разгоравшемся востоке над истомленными жаждой солдатами. Они расположились на привал, не зажигая огней - мог заприметить с гор вражеский лазутчик. Да и зачем им огонь? Варить было нечего, а на бескрайней равнине у костра не согреешься. Закутавшись в сарапе, он поглаживал свое худое лицо: черные дужки усов за эти дни срослись с бородкой; в губы, в брови, в складку на переносице въелась пыль. Двадцать восемь человек отдыхали в нескольких метрах от капитана. Он спал или нес дозор всегда один, поодаль от своих людей. Рядом развевались на ветру хвосты коней, их черные тени казались короче на желтой шкуре равнины. Ему хотелось в горы: где-то там, наверху, рождается сиротливая речушка и оставляет меж камней свою недолговечную прохладу. Ему хотелось в горы: враг не должен уйти далеко. Этой ночью тело было напряжено как струна. Голод и жажда еще глубже вдавили, шире раскрыли глаза, зеленые глаза, смотревшие прямо и холодно.

Маска его лица, припорошенная пылью, была неподвижна и настороженна. Он ждал первого проблеска зари, чтобы двинуться в путь - с наступлением четвертого дня, как было условлено. Почти никто не спал, люди издали посматривали на него. Он сидел, охватив руками колени, завернувшись в сарапе, не шевелясь. Тот, кто смыкал веки, не мог уснуть от жажды, голода, усталости. Тот, кто не глядел на капитана, глядел на лошадиные морды с подобранными челками. Поводья были привязаны к коренастому меските [87] , торчавшему из земли, как перст. Усталые лошади понурили головы. Из-за горы скоро должно было показаться солнце. Час наступал.

Все ждали, и наконец пришла минута, когда капитан встал, откинул синий- сарапе - открылась грудь, перехлестнутая патронташами, блестящая пряжка офицерского кителя, краги из свиной кожи. Не говоря ни слова, солдаты поднялись и направились к лошадям. Капитан прав: красный веер уже раскрылся над низкими вершинами, а там, выше, рос светлый полукруг, встречаемый хором птиц, невидимых, далеких, но заполнивших своими голосами бескрайнюю равнину. Он поманил к себе индейца яки Тобиаса и сказал ему по-индейски: «Ты поедешь последним. Как заприметим врага, тут же поскачешь к нашим».

Яки молча кивнул и надел невысокую шляпу с круглой тульей, которую украшало красное перо, заткнутое за ленту. Капитан вскочил в седло, и цепочка всадников легкой рысцой тронулась к воротам сьерры - узкому желтоватому каньону.