Избранное

Если все было так, если боязнь неудачи или чего-то еще, что он не мог определить, победила сознание долга, зов дела, велевший Ларсену не откладывать вступления во владение, заложить, не теряя времени, тот единственный фундамент, который мог придать смысл его отношениям с женщинами, следовало бы принять как самое веское и полное объяснение вечерних встреч в беседке то, которое могла бы дать Анхелика Инес Петрус, будь она способна построить хоть одну фразу:

«За два часа, за час до его прихода меня прошибает пот, я не нахожу себе места. Потому что боюсь, и еще я боюсь, что он не придет. Я мажусь кремом, душусь. Когда он, садясь, поддергивает брюки, я смотрю ему в рот, а когда смеюсь, я поднимаю руку к глазам и без стыда смотрю на него, как хочу. В беседке он берет меня за руку, от него пахнет лавровишневыми каплями, пахнет так, как от папы, когда он выкурит сигару в ванной комнате, пахнет кремом для бритья. Кажется, могло бы стошнить, но мне не противно. Хосефина смеется, она все знает, только не говорит мне, но она не знает того, что я знаю. Я к ней лащусь, делаю ей подарки, чтобы она меня спрашивала. Но про это она никогда не спросила, потому что не знает, не может себе представить. Когда она сердится, она хохочет, спрашивает у меня о чем-то таком, чего я не хочу понимать. Я мажусь кремом, душусь, смотрю в окно или целую Дика. Дик лает, рвется гулять, просит, чтобы я шла с ним. Я думаю про то, что есть, и про то, чего нет, я смущаюсь, я всегда знаю точно час, я почти не ошибаюсь, и он, хочет или не хочет, должен прийти в ту минуту, когда я говорю: „Он идет от угла к воротам“.

Сперва мне хотелось, чтобы он был братом папочки и чтобы у него были в разные часы дня разные рот, руки, голос. Больше ничего, только это. Он приходит, он меня любит — да, он должен приходить, потому что не я же его нашла. Теперь они с папой друзья, и, когда я их не вижу, они всегда вместе в конторе. Папа смотрит в небо, лицо у него тусклое, осунувшееся. А он не такой. Я спускаюсь в сад и жду его, начинаю смеяться над Диком, над всем, что попадется, побыстрее, чтобы у меня не осталось смеха или чтобы только такой смех был, какой я захочу, когда он придет и подаст мне руку и начнет смотреть на меня. Тогда я чуточку смеюсь и смотрю, как он садится: он поддергивает штанины пальцами, двумя рывочками, и сидит, расставив ноги. Про то, что есть, я думаю по вечерам, когда его нет и когда мы зажигаем свечи святым и умершим. Но в беседке я всегда думаю про то, чего нет; он говорит со мной, я смотрю на его рот, даю ему руку, и он терпеливо объясняет мне, кто я и какая я. Но я плачу тоже. Когда в постели я вспоминаю про то, чего нет, мне чудится, будто я ногою в туфле глажу траву возле беседки; я никогда его не обижаю, я стараюсь его узнать. Я думаю о маме, о зимних, всегда зимних ночах, о Лорде, как он там спит стоя, и о дожде, который хлещет его по спине, думаю, будто Ларсен умер где-то далеко-далеко, думаю опять и опять плачу».

ДОМИК-I

Скандал, видимо, произошел много позже. Но о нем, пожалуй, надо упомянуть не откладывая, а то еще забудется. Во всяком случае, произошел он, должно быть, до того как Ларсену снова глянула в лицо нужда, до того как Петтерс, хозяин «Бельграно», перестал улыбаться и почти перестал здороваться, до того как был закрыт кредит на питание и стирку. До того как Ларсен, толстый, хмурый Ларсен, начал — как тогда, когда примирился с кличкой «Наберикляч», — разыгрывать, бездарно подражая себе самому, сцены двадцати — и тридцатилетней давности, сидеть целые дни на одном мате[33] и куреве, расточать все более пошлые и пустые обещания, унизительную лесть, чтобы получить у прислуги утюг, сигарету, теплую воду по утрам.

О скандале можно, конечно, поговорить потом и даже вообще умолчать. Можно вместо него выбрать любой момент прежде того дня, как Анхелика Инес Петрус, по слухам, зашла в контору к Ларсену и, выходя оттуда, остановилась в дверях из большого зала на лестницу, где, медленно кружа пыль, дует ветер, чтобы без огорченья, без гордости и без стыда вернуться домой в раскрытом на груди платье, которое она сама сдернула с плеч до пояса; так и шла она в пальто нараспашку к обновленной надписи «Главное управление» на шероховатом стекле.

Вместо этого мы можем избрать тот момент, когда Ларсен почувствовал, что он раздавлен голодом и невезением, что он выброшен из жизни и неспособен придумывать себе бодрящие мечты. В какую-то субботу после полудня он читал в своем кабинете смету по ремонту, направленную 23 февраля семь лет тому назад акционерному обществу «Кей и Сын» — владельцам судна «Тиба», стоявшего с повреждениями в Росарио. Двое суток дул ветер и лил дождь, набухшая, потемневшая река шумела настойчиво и грозно; уже четыре или пять дней Ларсен питался только пирожными да фруктовым желе, которые подавались к чаю в беседке.