Избранное

«А почему бы нет? Все могло бы получиться иначе, будь у меня пять лет тому назад привычка гулять вечером в старых кварталах Санта-Марии. Просто так, ради удовольствия ходить по пустынным улицам и встречать ночную тьму, которая сгущается где-то над новой площадью, — ходить, никуда не торопясь, забыв о трудностях и бедах, размышляя сперва по случайному наитию, а потом и с симпатией о жизни умерших людей, которые обитали в этих домах с мраморными лестницами и железными воротами. Да, это было возможно. Во всяком случае, теперь, как никогда, я должен что-то делать, все равно что».

На середине новой площади, соображая, куда бы пойти поесть и переночевать, Ларсен понял, что должен бороться с искушением не возвращаться на верфь. «Потому что я уже не могу представить себя ни в каком ином месте на земле, не могу что-то делать и интересоваться результатами».

Он направился к пристани, рассеянно пообедал и договорился о цене за комнату на ночь; размешивая сахар в кофе, он думал о том, что входит в сени чертогов смерти, в период благоговейного привыкания к ней, как вдруг его осенила идея.

Сперва было удивление, как он раньше об этом не подумал, в ту минуту, когда Петрус сказал: «Этот тип, Гальвес, который вчера или позавчера приходил бог знает сколько раз просить свидания со мной». Потом он почувствовал потребность увидеть Гальвеса, взглянуть в дружеское лицо человека, связанного с тем миром, где невозможно дышать. Гальвес, наверное, как и он, бродит по Санта-Марии, чужой, странный, смущенный здешней речью и обычаями, удрученный своими горестями, обостренными жизнью в изгнании. Ларсен вообразил себе их встречу, беседу, упоминания о далекой родине, бесполезный и утешительный обмен воспоминаниями, искреннее презрение к варварам.

Потом он подумал о Санта-Марии, какой она была пять лет назад, о долгом ожидании, о месяцах торжества, о катастрофе, которая была предсказуемой, но несправедливой. Из вихря лиц, ночей, событий он выловил единственный способ добраться до Гальвеса: рослого, дебелого, довольно человечного, хриплоголосого офицера Медину. Возможно, он в городе. Ларсен подошел к телефону и — без особой надежды — набрал номер.

— Полицейское управление, — произнес сонный мужской голос.

— Я хотел бы поговорить с Мединой. — Ларсен прислушался к неопределенному мычанию, затем — к тишине, отчетливой, утвердительной. Добродушно улыбаясь, он представил себе Медину, насмешливого, недоверчивого, помогая ему явиться вживе, в его полицейском облике.

— Полицейское управление, — произнес другой, уже бодрый, голос.

— Говорит друг Медины. Я только что приехал в город.

— Кто говорит?

— Ларсен, меня зовут Ларсен. Давний друг. Пожалуйста, скажите ему.

Тогда он услышал отдаленное ночное потрескиванье, тишину без глубины, плоскую, как стена; затем другую тишину, живую, насыщенную, гул просторного и людного помещения.

— Медина у телефона, — разделяя слоги, произнес хриплый, скучающий голос.

— Говорит Ларсен, не знаю, помните ли вы меня, Ларсен. — Он тут же пожалел о своей горячности, о какой-то нервозной гордости. И скорчил льстивую гримасу, чтобы подладиться к осторожности собеседника.

— Ларсен, — немного погодя сказал голос как бы со вздохом. — Ларсен, — повторил он с удивлением и радостью.

— Комиссар?

— Помощник. И собираюсь выйти в отставку. Откуда говорите?

— Пришел на берег поесть рыбы. Нахожусь между пристанью и заводом.

— Погодите. — «Я и не думаю бежать, к сожалению, мне нечего терять, со мной ничего не может случиться». — Очень досадно, Ларсен, но я не могу отсюда уйти до утра. Рад, что вы позвонили; вспомните старую дружбу и зайдите ко мне. Если дойдете до начала набережной, наверняка поймаете такси. Если же нет, там ходит автобус «Б», он довезет вас до площади, остановка напротив Управления. Ждать вас?

Ларсен ответил «да» и повесил трубку. «Что они могут мне сделать? У меня даже нет врагов, они не будут ни ловушек мне устраивать, ни целоваться со мной. Теперь я могу на них смотреть спокойно, говорить с ними, развлекать их».

Медина сидел в пустом помещении, залитом яростным светом флуоресцентных ламп, полном табачного дыма; на столах и полках грязные кофейные чашечки, длинные ноги Медины покоились на письменном столе, он улыбался, сложив руки на животе и вертя большими пальцами. Лицо было таким же, каким его помнил Ларсен: из-за оспин морщины были незаметны, от висков к затылку тянулись две узкие седые пряди. «Здесь было полно народу, он всех выпроводил. Хочет видеть меня одного. Что ему от меня нужно?»

Они, конечно, поговорили о былых годах, но ни один не обмолвился о борделе. Медина умиленно улыбался, точно вспоминая трудные, но полные надежд времена. Потом зевнул и, медленно поднявшись, встал и потянулся всем своим огромным телом в коричневой форме, несколько разжиревшим, но еще молодым.